ГЛАВА ВОСЬМАЯ Человек из братской могилы. Архимед

У преподавателя химии Павла Ефимовича Усенко была своя метода преподавания: он требовал, чтобы его объяснения записывали. Говорил Павел Ефимович быстро, увлеченно, и лишь разъясняя особо сложные понятия, чуть-чуть замедлял темп. Когда кто-нибудь начинал роптать: мол, ямщик, не гони лошадей, — отвечал:

— Я хочу научить вас конспектировать. Основное пособие курсанта училища — конспект. А конспект пишется не под диктовку.

Впрочем, ребята на него не обижались. Павел Ефимович в отношениях с ними был по-свойски грубоват и открыт и снискал себе своеобразное признание: он был единственным, кого спецы называли по имени-отчеству, избегая узаконенного обращения «товарищ преподаватель».

О войне он чаще всего рассказывал с улыбкой: подбирал такие случаи, где все кончалось благополучно, герои получали награды. О себе не говорил никогда. Тем не менее спецам откуда-то было известно, как он воевал, и за это его еще больше уважали. В школе о нем ходили легенды…

Павел Ефимович был на войне летчиком, летал на штурмовиках Ил-2. Имел на своем счету больше ста боевых вылетов, сбивал фашистов и сам бывал сбит.

Последний бой провел как раз в годовщину войны, 22 июня 1942 года. В первой половине дня был в составе шестерки. Вернулись, пообедали, не успели отдохнуть — поступил приказ: вылететь эскадрильей на бомбежку воинских эшелонов. Отбомбились, вернулись потрепанные зенитным огнем и не все, а тут снова приказ: послать тройку бомбить склады горюче-смазочных материалов.

Поначалу все шло хорошо. Самолеты без особого труда пересекли линию фронта, вышли на цель и нанесли удар. Склады загорелись, наше звено развернулось на обратный курс. И почти сразу из-за облаков со стороны солнца на него ринулись восемь «фоккеров» и один «мессер».

Хотя силы были неравны, наши летчики не ушли в оборону, а наоборот, нападали, наскакивали, шли на таран, и фашисты вынуждены были уклоняться, маневрировать, и, значит, чаще, чем наши, открываться, нечаянно подставлять хвост. В результате было сбито семь фашистских самолетов. Личный счет Усенко в этом бою — два «фоккера». Ударил по третьему и сразу выключился.

Пришел в сознание в госпитале на операционном столе. Как стало потом известно, Павла Ефимовича подобрали партизаны и через шестеро суток переправили за линию фронта. Из него вынули несколько осколков, но один остался — в голове. Парализовало всю левую часть тела. Кроме того, левая же нога была сломана при падении на землю, от удара о приборную доску разбито лицо, помята грудь и травмирован позвоночник.

Дела Усенко были плохи. Из госпиталя его эвакуировали в другой, подальше от фронта. В кузове «студебеккера» было тряско, а летчик, весь в бинтах и в гипсе, не мог защищаться от толчков машины; в результате сломался гипс на ноге, он потерял сознание. Санитары, посчитав его мертвым, сняли с машины и передали похоронной команде. Он был уложен в братскую могилу, но зарывать ее в тот вечер почему-то не стали, отложили до утра.

На заре похолодало, и холод вернул летчика из небытия. Он начал ворочаться и громко ругаться: что же это за порядки у медиков — раненые должны лежать в таком холоде и тесноте?

Его выволокли из могилы и, выслушав брань, сказали:

— Ну, парень, счастлив твой бог. Считай, с того света вернулся. Теперь долго жить будешь.

Начались странствия по госпиталям. Когда, наконец, выписали, отцу сказали: проживет год-полтора. В нейрохирургическом институте операцию делать не стали — опасно для жизни, а без операции, мол, может прожить два-три года. Но, добавил врач, работать ни физически, ни умственно нельзя.

— Доктор, а дышать можно? — с горькой усмешкой спросил Усенко.

Не склонный к юмору врач ответил серьезно:

— Дышать можно, а работать нельзя.

Но как человеку без дела? Для чего же тогда жить?

Вопреки запрету он засел за учебники и через год поступил в педагогический институт. После второго курса перевелся на заочное отделение и стал работать в спецшколе. К этому времени он уже мог ходить…

Все движения Павла Ефимовича были плавны и размеренны, как в слегка замедленной киносъемке, спину он держал неестественно прямо и напряженно, будто по команде «смирно». Иногда, резко оборвав речь, он умолкал и, сцепив зубы, страдальчески морщась, уйдя в себя взглядом, переживал внезапную атаку боли. А потом снова звучал его молодой сочный голос.

Обычно уроки химии начинались шутливой перепалкой с ехидными любезностями и любезными насмешками. Дело в том, что Усенко был командиром шестого взвода, соперника четвертого в соревновании.

Так было и на этот раз.

— Ну, как дела у шестого? — невинно осведомился Славичевский, когда преподаватель сел за стол. — Головокружения от успехов по русскому не наблюдается?

Это был намек на позавчерашнее сочинение, за которое шестой взвод собрал богатый урожай двоек и троек.

— Дела неплохие, — с наигранным смирением ответил Усенко. — Головокружения не наблюдается ни от успехов, ни от неудач. И в этом залог того, что к концу четверти шестой станет лучшим в школе.

— Если не будет больше сочинений, — съехидничал Захаров.

— Сочинения будут. Но у нас народ не гордый — упорно грызет гранит науки, быстро исправляет двойки и пишет все грамотнее. У вас же, гляжу, кое-кто неделями в бэу ходит — гордые, черти!.. Ну, довольно болтать! Иди к доске, Бутузов.

После опроса — конспект. Тихо. Только слышен ровный голос преподавателя, скрип перьев и пошмыгивание носами. И вдруг в этой напряженной тишине раздался высокий вибрирующий дискант:

Наступило полное беззвучие, через несколько секунд взорвавшееся хохотом.

— Над чем там трудишься, Архимед? — отсмеявшись, крикнул Павел Ефимович. — Стихи, что ли, сочиняешь?

Темнокожее лицо Васи Матвиенко еще больше потемнело от густого румянца. Во взгляде, что случайно перехватила Манюшка, была растерянность только что разбуженного человека: мол, простите, случайно вырвалось, ей-богу, не хотел.

«Какой-то он…» — неопределенно подумала Манюшка.

Тихий, незаметный, приходил Матвиенко в класс, садился за свою вторую в первом ряду от двери парту и молча погружался в чтение, никого не задевая и досадливо отмахиваясь от тех, кто пытался задеть его. Отвечал преподавателям обычно сосредоточенно морща квадратный выпуклый лоб и охватив его растопыренной пятерней. Иногда вступал в общий разговор, высказывал свое мнение, спорил, но сразу уходил в себя, когда, исчерпав аргументы, начинали укрываться за шуточками или общими местами типа «сам дурак». Когда за что-нибудь хвалили его, отмахивался с выражением досады и страдания на лице. В последнее время он частенько оказывался рядом с Манюшкой у доски на самоподготовке или в коридоре у окна. Но она как-то не обращала на это внимания, тем более, что разговор обычно клеился из каких-то текущих пустяков.

После урока она подошла к нему. Сосед его по парте — Очеретян — подначивал Васю:

— Архимед, ты по каким числам причесываешься?

Праздный народ на соседних партах посмеивался.

— Ну вот какое твое дело? — отбивался Вася. — Мои волосы, хочу причесываюсь, хочу — нет.

— Что значит «мои»! Видал в строевом уставе на картинках каким солдат должен быть? Чистенький, подтянутый и, между прочим, причесанный. А ты? Как с ведьминого помела сорвался.

Матвиенко уныло шевелил бровями. Видно было, что он хоть и уткнулся в книгу, но не читает — подначки Очеретяна допекли его.

— Слушай, чего ты прилип к человеку, как банный лист? — вмешалась Манюшка. — И эти зубы скалят. Совсем затравили хлопца. Пошли отсюда, Архимед, поможешь решить задачку.

Она потянула его за рукав, и Вася послушно и с радостью за нею последовал. Манюшка начертила на доске многоугольник, записала условие задачи. Он следил за ее рукой, запустив пальцы в шевелюру и бормоча:

— Найдем площадь… Сторона АС плюс высота… Пополам… Ага, вот… — Он схватил мел и начал быстро писать — мелкие крошки полетели в разные стороны. Искрошив один кусок, взял другой и продолжал покрывать доску цифрами и буквами. Манюшка с трудом успевала следить за его рукой и осмысливать написанное.

— Вот и все, — сказал Матвиенко и обвел ответ жирной рамкой. Некоторое время он смотрел на свои записи, а потом смущенно произнес: — Задача трудная, не сразу и решишь. — Он явно пытался ободрить Манюшку.