ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Так у него есть другая?

Все теперь как-то усложнилось. Манюшка рвалась на Стахановский поселок, а поехать туда заставила себя с трудом. Вдруг — впервые — подумалось: а ведь это очень как-то сомнительно и подозрительно выглядит со стороны — девушка ездит к парню. Зачем? Почему? Что думают по этому поводу их знакомые? Что говорят? И что говорит им Коля? «Да так, одна… случайная знакомая, приезжает утолить грусть-печаль по Залесью». А может: «А, так, одна… прицепилась — не оторвешь». А как относятся к ней на самом деле его родители? В глаза-то ничего плохого — и приветливы, и как будто даже рады ей, а что в душе: «Ишь, какая, сама на шею хлопцу вешается»?

Сильны были сомнения, и почти победили, но в конце концов желание повидать Николая пересилило. Ладно, ну чего такого? Ездит ведь к нему не девушка, а спец. Просто по старому знакомству. (Жаль, конечно, было отказаться от мысли явиться хоть раз к Николаю девушкой, в гражданском ситчике — блузочке, юбочке, косыночке). И ведь не к одному ему езжу — вся семья знакома. Да в конце концов пошли они все к чертовой матери, пускай думают, что хотят, сейчас важно только одно: что он обо мне думает. Вот это и надо выяснить.

Николая она нашла на маленькой лужайке рядом с домом. Лежа в одних трусах на скошенной траве, он, обложившись учебниками, готовился к экзамену. Манюшке он явно обрадовался — до того, что, завидя ее, вскочил и бегом бросился навстречу, потом, видимо, одернув себя, остановился и суетливо затоптался на месте, не зная, что делать. Наконец нашел выход — нагнулся и начал рассматривать в траве на обочине дороги какое-то насекомое.

— Козявус бекетус, — пояснил он, подавая руку подошедшей Манюшке и показывая в другой крошечное насекомое.

— О, ты уже и по латыни чешешь, — деланно удивилась Манюшка, которая и по голосу и по выражению его лица поняла, что «по-латыни» он заговорил не от хорошей жизни, но не хотела вгонять его еще в большую растерянность.

— Да так, слегка. — Николай еще больше смутился: он любил прихвастнуть, но не зарывался. — Чего ж мы тут, пошли.

Вербак предложил ей позагорать, но она отказалась, представив себя рядом с ним в трусах и довольно неуклюжем, великоватом — на вырост — лифчике, собственноручно сшитом вчера вечером. Присела на траву, расстегнула ворот гимнастерки, сняла ремень и пилотку.

После взаимных дежурных расспросов — как жизнь и вообще, почему-то оба замолчали, и молчание это становилось все более тягостным. Николаю хотелось легко, по-дружески поболтать, чтобы можно было смотреть ей в лицо, в бездонные, засасывающие глаза, но у него, как всегда в ее присутствии, отяжелел язык и на ум не приходило ни одной подходящей темы. А Манюшка настроилась на тот, главный, разговор, но для него не было условий — вовсю жарило солнце, мимо по улице ходили люди, окна ближних домов были распахнуты в их сторону — в общем, лужайка была как ярко освещенная сцена.

— А обгорел-то, — наконец произнесла она. — Почему в тень не прячешься? Или нравится облупленным ходить?

Николай смущенно засмеялся.

— Нравится не нравится… Июль в колхозе работали, какая тень?

— В колхозе? А чего это ты, выпускник…

— Добровольческий комсомольский отряд. Прощание со школой, с ребятами. И в колхозе память оставили. Там семья есть… вернее осколок семьи — старая, еле ходит, бабка и двое малых, девчушка и пацан, как наш Толик. Отец и мать в партизанах погибли. Так мы им отдали свои трудодни. Вчера в школу письмо пришло от них: получили пятьсот пятнадцать килограмм пшеницы и шестьсот килограмм кукурузы. Теперь не помрут с голоду. Вот мы какие! — Николай шутливо выпятил грудь. Он весь прямо-таки светился.

— Ну, ну, — сказала Манюшка, ласково усмехнувшись, и кивнул на раскрытый где-то посредине учебник химии. — Давай, готовься.

— Да я в принципе готов. Это уж для очистки совести подчитываю выборочно. — Он окинул ее теплым искрящимся взглядом. — Слушай, а идет тебе форма. Ты в ней просто высший шик, ей-боженьки. Настоящий ас, да еще и хорошенький.

Манюшка смущенно засмеялась.

— Да она всем идет.

— Кроме меня.

— Чепуха! — Манюшка нахлобучила ему на голову свою фуражку. — Пожалуйста — мужественный молодой человек приятной наружности.

— Ну, может, фуражка… А вообще форма идет высоким и длинноногим. А я — увы! не из тех… Слушай, что нам тут сидеть? Давай махнем на Днепр. Возьмем лодку. А? Мы столько с тобой не виделись.

— Не знаю. Но если ты такой богач…

— Ну, богач не богач… Это не твоя забота.

— Ладно. Пойду только поздороваюсь с Антониной Васильевной.

Мать Николая сразу же, конечно, накормила Манюшку, потом они сходили вместе в магазин за продуктами, вернувшись, начали лепить вареники к ужину. И все это время тек непринужденный и непритязательный разговор, перемежаемый необременительным молчанием. Антонина Васильевна говорила с Манюшкой как с ровней. Попечаловалась, например, что Степан Дмитриевич чересчур язык распускает: лезет везде критиковать порядки в тресте, а времена нынче строгие: его дружок вон, мастер Иван Силин, тоже в постройкоме был и тоже все критиковал, и докритиковался — ночью забрали, пришили, вроде он против Советской власти, и теперь где-то на Севере лес пилит. Пожаловалась на младшего сына Толика: козу пасти не заставить, убежит с ребятами — того гляди уведут, а коза — подспорье в хозяйстве незаменимое.

Дошла очередь до старшего сына.

— Колька у нас самостоятельный, — уважительно сказала Антонина Васильевна. — Дня не посидит без дела. Вот в институт готовится, а вечерами в больнице санитаром бегает… А давеча… да на майский праздник… ну удивил так удивил! Ну, это, отметили, курицы по кусочку я зажарила, вареников с вишнями наварила, и винца бутылочку распили. Так он, размякши-то, и говорит мне, как мы одни остались: А что, ма, если мне жениться? Да куда ж это? — я говорю. У тебя ж в руках ни специальности, ничего. Да и про институт ты мечтаешь, и мы все хотим, чтобы ты грамотным да умным был. Да я все это знаю, — он говорит. Только если я сейчас не женюсь, тогда все. А я ее люблю. Я говорю: Ну погодите, кончайте институты свои, училища, а тогда уж… «Нет, — говорит, — если она уедет — все, конец». И так распереживался, аж белый весь стал… Самостоятельный, а рассуждает, как дите: хочется игрушку — вынь да положь… У тебя-то никого еще нет?

Манюшка смущенно помотала головой.

— И слава богу. И правильно. Не забивай голову с таких-то лет.

— А кто ж это у него? — скучным голосом спросила Манюшка.

— Да кто его знает — не сказал. Догадываемся — должно, Силина дочка, Надя. Она частенько забегает к нам, когда и на танцы вместе сходят. И в училище она собирается, в художественное, аж в Москву.

У Манюшки на душе стало пусто и неуютно.

— Поеду я, — сказала она, поглядев для маскировки на часы.

Антонина Васильевна всплеснула руками, запричитала: мол, как же так, колготилась-колготилась тут с этими варениками, а теперь и без ужина хочешь уехать, — но Манюшка стояла на своем: «Надо, я человек военный». Антонине Васильевне пришлось отступиться, но она твердо заявила, что голодную ее все равно не отпустит, и отварила специально для гостьи десяток вареников. На этот компромисс Манюшка пошла без колебаний: тут в ней верх взяла закваска вечно подголадывающего спеца.

Когда она доедала последний вареник, вошел Николай.

— Вот так так! — весело воскликнул он. — Сами готовят, сами едят, а остальные хоть помирай с голоду.

— Да вот Мария уезжает, на службу ей надо.

— Как… — Николай даже в лице переменился. — А ты… ничего не сказала. Я думал, на весь день. И мы ж… на Днепр…

— Не обязательно, — небрежно, будто отмахнулась, ответила Манюшка. — Землетрясения не случится. Повидались — и ладно.

— Да в принципе и верно. — Николай уползал в свою раковину. — Особо-то разводить антимонии некогда. У тебя служба, друзья ждут, у меня экзамены. Проводить?

— Не беспокойся, дорогу я хорошо знаю, собаки ваши поселковые меня не трогают — боятся. А у тебя время — золото.

— Ну, ладно, пока. — Он протянул руку. — Заглядывай.

— Бывай. — Манюшка, не глядя на него, пожала вялую ладошку, выпила залпом чашку молока и, поцеловавшись, как обычно, с Антониной Васильевной, вышла.