ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Пирушка в день рождения. Марий в роли кавалера. Скатертью дорога

День рождения Манюшки пришелся на воскресенье. Утром, в постели, в глаза ей ударил теплый и яркий луч солнца, и она вдруг почувствовала радость, как будто кто-то пообещал ей сегодня длинный, счастливый, беззаботный день.

На нее налетела Марийка и начала дергать за уши, приговаривая:

— Расти велыка та красива, як верба над ричкою!

Вскоре появились Захаров, Козин и Трош. Они тоже не преминули оттаскать новорожденную за уши, восклицая каждый свое:

— Высоких полетов тебе, Марий, и женишка-хвыномена в придачу!

— Без сопливых обойдемся, — отбилась Манюшка от «женишка».

— Летной тебе погоды на всю жизнь, о зеленоглазый брат наш!

— Взаимно, о болтливый брат наш с перебитым носом!

— С днем ангела, ваше сиятельство!

— Тенкью вери мач, барон.

Толик с подчеркнутой торжественностью вручил Манюшке маленький, карманного формата томик стихов Некрасова. Знал, чем угодить. Игорь развел руками.

— А меня извини. Я принципиальный противник подарков. Они ничем не отличаются от взяток.

«Лукавишь, голубчик, — подумала Манюшка. — Уж я-то знаю причину этой твоей принципиальности: у тебя как у Вани Кудряша — кудри да душа да походка хороша».

Барон двумя пальцами «изящно» вытащил из кармана бутылку. Прищелкивая языком, с видом большого ценителя некоторое время рассматривал ее на свет. Потом залихватски выбил пробку и, поставив посудину на стол, приказал Марийке:

— Горничная, бокалы!.. Княгиня, вы не возражаете против этой марки? Зная, что разные там коньяки и шампанские вам приелись… вернее, припились и вызывают изжогу, решил попотчевать вас фруктовым.

— А может, это результат расстройства вашего состояния, барон? Говоря по-нашенски — проциндрил, небось, денежки?

— Фи, княгиня, как вы вульгарны!

Вошла Марийка со стаканами, за нею бабушка ее Устинья Григорьевна внесла на тарелке румяный пирог.

— Нате-ка ось, спробуйте. 3 рыбою. Добра закуска до вашего стола.

— Да… зачем? — смутилась Манюшка. — Не надо, бабушка. Мы без закуски. Привыкли, — вдруг брякнула она и покраснела.

Житье бабушки с внучкой проходило у нее на глазах. Они едва сводили концы с концами, жили на маленькую пенсию за погибших Марийкиных родителей, скромные доходы от продажи искусственных цветов, которые с большой выдумкой мастерила Устинья Григорьевна, да на небольшую сумму, что получала она за сдаваемую внаем кровать. Не хватало еще последнее отдавать ее гостям!

— Ну, любонька, ты не спорь, — обиделась Устинья Григорьевна. — Я бильше тебя пожила на билому свити и бильше знаю, що надо, а що не надо. Бери та ешь, з чим тебя и поздравляю.

Пригубив «чарочку» и поцеловав Манюшку, она ушла к себе на кухню. Оттуда послышалось ее ворчание:

— Привыкли воны, бач, без закуски. Можно подумать, кажный день празднують.

От вина все неестественно оживились, стали беспричинно пересмеиваться. А Игорь с Марийкой еще и перемигивались со значением. Вскоре ни с того ни с сего Козин вдруг заявил:

— Хорошо с вами, о высокородные, но аллах свидетель — дела! — встал и удалился.

И почти сразу испарилась Марийка, ничего не сказав, — вроде бы на минутку вышла. Манюшка ничего не поняла и, немного погодя, наивно поинтересовалась:

— Где это Марийка застряла? Пора бы уж вернуться.

— Эх, княгиня, — укоризненно заметил Трош, — распустили вы свою горничную, оставили без присмотра, вот она и сбежала с проезжим корнетом.

— С каким еще корнетом, что ты несешь?

— Фи, ваше сиятельство, — поморщился Трош. — Видно, недаром в свете поговаривают, что в вашем роду значительна примесь холопской крови… С корнетом Козиным она сбежала, васьсясь!

— Не браните ее, барон: какие ее годы — всего пятнадцать. Вот через три годика доживет до наших лет — станет догадливее.

Манюшка глянула на ехидное лицо Троша, на улыбающегося Захарова и презрительно скривила губы.

— Голодной куме вечно хлеб на уме. Марийка пошла по своим делам, а совсем не то, на что вы тут намекаете.

Трош и Захаров расхохотались.

— Конечно, по своим, — согласился, улыбаясь, Толик. — Не по нашим же.

«Как же так? — растерянно размышляла Манюшка. — Она ведь вроде на Захарова глаз кидала… Ну, и прозорлива ты, нечего сказать».

— Ну, братцы, я вижу, безделье вас развращает. Давайте-ка, барон, тряхнем стариной и покалякаем по-английски. Двадцать новых английских слов… их же надо когда-нибудь усвоить!

— Помилуйте, княгиня! — вскричал Трош, тут же подхватившись с табуретки и пятясь к двери. — Какой там английский! У меня столько визитов еще. И к виконтессе Гуль-Гуль, и к маркизе де Храп, и к мужлану Петьке Раковину — ни минутки свободной. Гуд бай, ваше сиятельство, будьте здоровы, не кашляйте. — И он, не медля ни секунды, исчез.

— Оказывается, Барона выгнать — раз плюнуть. Стоит только напомнить про уроки. Как сатане про святой крест… А не прошвырнуться ли нам по свежему воздуху, Марий? Все равно жисть наша поломатая. Давай выруливай на взлет.

На улице было тихо, солнечно, зелено. Молодые листья на деревьях блестели, как будто их только что тщательно вымыли и они не успели еще просохнуть. Друзья спустились вниз по Бойкой, прошлись по проспекту Калинина.

— Вот тут, за этой оградой, строится детский сад, — показывал Толик, привычно входя в роль гида. — На месте разбитого. А в том разбитом ваш покорный слуга счастливо провел свои младыя лета… Эх, как же жалко будет уезжать!

Зашли в парк. Здесь остро и томительно пахло цветами, молодой листвой, струились какие-то тонкие ароматы — как будто мимо них одна за другой проходили надушенные женщины. Встретился парень в длинном пиджаке, брюках дудочкой, шляпе с широкими, изящно загнутыми полями, при галстуке. Почему-то он вызвал неодобрение у Манюшки. Она даже обернулась и некоторое время смотрела ему вслед. Потом плюнула и сказала:

— Ну и субъект! Не мужчина, а черт знает, что такое.

— Ого, что-то будет: Марий заговорила о мужчинах. И чем он тебе не понравился? Шикарно одет? Но это дело вкуса.

— Вкуса! Иди ты в баню со своим вкусом!.. Мужчина должен быть похож на мужчину, а не на франта…

Шагах в двадцати впереди них, поигрывая плечами, вразвалочку шел спец. Навстречу ему, плавно, словно в танце, плыли две девушки в одинаковых голубых платьях. Подойдя к ним вплотную, спец неожиданно вклинился между девушками, растолкал их в стороны и как ни в чем не бывало проследовал дальше. Обернувшись, снисходительно усмехнулся и подмигнул Толику и Манюшке: вот, мол, как с ними надо. Это был Витька Комора из первого взвода.

А девушки недоуменно пожали плечами и вздохнули.

— Это не спец, а… — сказала одна, повыше, с нежно-смуглым лицом и гладко причесанными волосами соломенного цвета.

— …а обыкновенный нахал, — закончила вторая, круглолицая, с темными косами, уложенными короной.

— Ненавижу этого типа, — сквозь зубы процедила Манюшка. — Не потому даже, что при встрече обязательно спохабничает. Весь он какой-то… Глядит так, как будто мы по его милости живем… как фашист с автоматом.

— Ну, это ты чересчур.

— Я как увижу его, так начинает правый кулак чесаться.

— Не дури. Он вон какой лось, может так засветить…

— А ты что же, не поможешь?

— Не-а: я не дерусь со своими, особенно в парках и других общественных местах.

— Да какой он свой? Если в нашей форме, то уж и свой?

— Ладно, кончай.

В это время они сошлись с девушками, и Захаров громко обратился к ним:

— Простите, ради бога, и не подумайте, что у нас все такие, как этот. Он у нас с детства трохи пидтоптанный, из-за угла мешком стукнутый.

— Знаем — пыльным мешком, — вступая в разговор, засмеялась та, что повыше.

— Это бы еще ничего, — продолжал треп Толик. — Беда в том, что в мешке случайно оказался увесистый кусок антрацита.

Захаров умело вел дело к знакомству. Манюшка только глазами хлопала: какой, оказывается, искусный Дон Жуан! Слово за слово — и вот уже все четверо пожимают друг другу руки и представляются.

— Марий? В первый раз слышу такое имя, — удивилась Лена, которая с короной, и покраснела. (Она краснела по всякому поводу, заметила Манюшка. При этом лицо ее становилось виноватым и беспомощным, как будто она в гостях пролила чай на парадную скатерть.)

— Это античность, — пустил пыль в глаза Толик. — Марий — потомок древнеримских патрициев.