Манюшку глухо волновали эти истории (тоже сказывалась весна), и, хотя она не очень-то им верила, — искренне возмущалась любвеобильной натурой Троша.

— Вы, барон, старый пошляк и развратник, — говорила она ему. — И очень жаль, что среди ваших пассий не нашлось ни одной стоящей девки, которая хорошенько начистила бы вашу наглую физиономию.

— С такими не водимся… Но какой однако грубый у вас жаргон, княгиня! Фу!

— Беритесь-ка за теоремку, барон. Она мигом выдавит дурь из вашей светской башки.

Как ни отлынивал Трош, как ни старался свернуть на дорожку приятной пустопорожней болтовни, настойчивость и дотошность Манюшки, доходящая до занудливости, давали свои плоды. Барон исправил двойки и на уроках не косил больше на преподавателей опасливым глазом — как бы не вызвали. Правда, были у него еще и троечки, но — полновесные, твердые, без натяжек.

У Барона была возможность отплатить своей мучительнице: каждый день они ходили в спортзал и тут уже Трош гонял Манюшку по всем снарядам до седьмого пота, безжалостно, даже с наслаждением. И когда у нее начало получаться и на перекладине, и на брусьях, и на кольцах, и коня одолела — физкультура стала ей нравиться. А это уже был залог успеха.

Вечер во Дворце культуры металлургов, как обычно, начался официальной частью — докладом замполита Ухваткина, чтением приказа начальника школы, вручением грамот. Перед концертом был перерыв. Толик, Вася и Манюшка прохаживались за колоннами в огромном парадном зале, где шли танцы. У стен толпились спецы и девушки.

— Ну что, Захарыч, посмотрим сегодня ваш спектакль? — подковырнула Манюшка.

— Да нет, знаешь, — закряхтел Захаров, — не успели подготовить, понимаешь.

— По-моему, у вас метод подготовки… кхе, кхе… подкачал, — подключился к разговору Матвиенко. — Вы чересчур много времени отдаете парным репетициям. А в пьесе ведь, наверно, есть и групповые сцены?

Толик попытался уйти от щекотливой темы:

— Что-то не видно ни Леньки, ни Игоря.

— А чего ж ты не пригласил Катю? — не отступалась Манюшка.

— Охо-хо, что-то нету, нету наших, — уходил в сторону Захаров. — Похоже, заговор провалился.

— А ты не глуховат часом? Смотри, засыплешься на очередной медкомиссии!

— Эх, жисть наша поломатая! Катя — не мой хвыномен.

— Так, так. Значит, по сердцу пусть отыщет друга и будет верная подруга и добродетельная мать? А мы пойдем к другой… Кхе, кхе… а это как называется… дай бог памяти…

— Разврат! — как печатью пришлепнула Манюшка.

Толик иронически посмотрел на нее сбоку.

— С твоим моральным кодексом, Марий, воспитательницей у ангелов работать. Или надзирательницей в тюрьме… Ага, а вот и наш Блондин-брюнет.

Хмурый Синилов стоял у картины, висевшей на стене, и делал вид, что внимательно ее рассматривает — это чтобы к нему никто не приставал.

— Теперь не выпускаем его из сектора наблюдения, — распорядился Захаров. — А то, чего доброго, смоется. Но куда же Козин испарился?

Этим были озабочены все «заговорщики». Во время первого отделения концерта они крутили головами, тревожно перешептывались. Вокруг Синилова незаметно для него образовалось оцепление.

Манюшка скептически относилась ко всей этой истории, но игра в заговор ее увлекла. Она тоже пыталась отыскать глазами Козина, беспокоилась, почему его нет. А когда послушала дуэт Кибкало и Хижниченко, то и размякла маленько.

красиво переплетаясь, торжественно-грустно выводили молодой басок и нежный тенор. На душе стало тревожно и сладостно, будто кто-то нашептывал ей ласковые слова.

Громадной вселенской любовью веяло от простой бесхитростной песни. И в то же время простота ее и бесхитростность как бы приобщали к этой большой любви, делали ее личной.

Даже прослезилась Манюшка. И, аплодируя певцам, непривычно для себя отметила, что и высокий мужественный Женя и круглолицый приземистый Иван — красивые ребята. Должно быть, девки падают при одном взгляде на них. И впервые благосклонно и жалостливо подумала о Синилове и его любовных обстоятельствах.

Перед антрактом в зале появился Игорь. С ним была круглолицая девушка с длинной русой косой и с красиво припухшими веками.

— Марий, атас! — весело сказал Захаров.

Игоря заметили все, кто нетерпеливо ждал его. Мотко и Славичевский начали потихоньку пробираться к выходу.

В антракте Толик, Вася Матвиенко и Манюшка подошли к Игорю.

— Шура! — воскликнул Козин. — Вот люди, ради которых я трачу свое драгоценное время, таскаясь по балам и вечеринкам. Протяни им руку, ибо дружески протянутая рука притягивает к себе сердце.

Начали знакомиться. Шура с откровенным любопытством оглядела Манюшку.

— Так вот вы какая… Марий! Мне Ленька все уши прожужжал. Я даже ревновать начала.

— Вашему Леньке салазки бы загнуть, болтун несчастный — находка для шпиона! — сердито отозвалась Манюшка и отошла.

За нею, извинившись, потянулся Вася. Синилова они нашли перед той же картиной и в той же мнимо-созерцательной позе. Заметили, что несколько «заговорщиков» неподалеку ведут за Блондином-брюнетом неослабное наблюдение.

— Прекрасный вид, — сказала Манюшка. — Деревья в золоте, дорога. Где-то неподалеку должна быть речка. Вообще деревенские виды не сравнить с городскими.

— Н-да… — Синилов напустил на себя вид знатока. И, следуя велению своей необыкновенной любви к самокритике, начал бичевать себя: — А я, болван, всю жизнь прожил в городе и, фигурально выражаясь, не могу отличить рожь от пшеницы. Это, конечно, сказывается и на вкусах.

— У тебя, по-видимому, склонность к индустриальному искусству, — сказал Матвиенко. — Вон там, видишь? — Он показал на противоположную стену. — Висит картина «Металлурги». Она должна ударить по самым интимным струнам твоей души. Непередаваемая красота: несколько человек в брезентовых робах орудуют ломами, и плавка обдает их искрами. Пойдем-ка… кхе, кхе… насладимся.

Они потянули его за оба рукава, и Синилов неохотно поплелся за ними, поглядывая по сторонам — нельзя ли сачкануть. Но конвоиры были бдительны.

Выбравшись из живого круга, опоясывающего танцующих, у колонны под площадкой для оркестра они «случайно» наткнулись на оживленно беседующих Шуру, Игоря и Толика. Манюшка, чтобы предупредить поползновение Блондина-брюнета к бегству, взяла его под руку. Синилов попытался освободиться, но Манюшка вцепилась, как клещ, и встала так, что он оказался рядом с Шурой.

— Знакомьтесь, — сказала она невинно.

— Знакомы, — буркнул Синилов, не глядя на свою соседку, которая улыбалась обрадованно и смущенно. — Чего вы ко мне привязались? Отпусти руку!

— О замшелый грубиян! — горестно воскликнул Игорь. — Вот она, современная молодежь!

Прозвенел звонок, и все повалили в зрительный зал. Подождав, пока освободится проход, они тоже двинулись — Толик и Вася впереди, потом Синилов с Шурой, опекаемые с боков Игорем и Манюшкой, а замыкали шествие Славичевский и Мотко.

В зале они сразу увидели Евстигнеева, который торчал среди пустого ряда и призывно махал рукой.

Только уселись — начался концерт. Манюшка искоса наблюдала за соседом. Ленька весь пылал — хоть жарь на нем желуди. Он, может, и рад был бы примириться с Шурой, но, конечно, разозлился на товарищей: мол, какого черта суются в его личную жизнь?

Вот он решительно встал и шагнул влево — путь ему преградил целый ряд коленок.

— Чего толчешься? — прошипела Манюшка. — Мешаешь.

Блондин-брюнет толкнулся вправо — там тоже коленки.

— О гяур, — прорычал Игорь Козин, — после художественной части заставлю чистить мои ботинки — будешь знать, как топтаться по чужим ногам.

На них шикали со всех сторон, и Синилов, видно, не осмелился поднять скандал. Он уселся, обиженно сопя. Украдкой глянул на взволнованное лицо Шуры. Она кусала губы, с трудом сдерживая слезы. А на сцене звучала музыка и задушевно пел фельдшер Сухой:

Видно, песня тронула не только Манюшкино сердце. Когда загремели аплодисменты, Блондин-брюнет повернулся к ней и добродушно стукнул ладонью по затылку.