Он развернулся и увидел, как Джек отстегивает карабин от седла, а даяки целятся из духовых трубок в высокий густолистый дуриан. Проследовав за ними взглядом, он мимолетно заметил очень большой грязно-рыжий силуэт высоко вверху и попросил:

— Джек, не стреляй.

В ту же секунду Садонг выпустил дротик. Резкое движение наверху, шевеление ветвей, посыпались оборванные листья, и между голов даяков пролетел тяжелый шипастый дуриан. Они со смехом сбежали на безопасное расстояние, а орангутан помчался в другую сторону, перепрыгивая с ветки на ветку и с дерева на дерево с поразительной скоростью. Стивен пару раз его заметил — рыжего в случайных пятнах света, широкоплечего и длиннорукого, а потом он исчез.

Даяки подошли к дереву и показали Стивену пустую скорлупу фруктов и помет миаса.

— Здесь еще и самка была, — указал Садонг. — Посмотрю-ка, оставили они хоть что-то. — Он залез на дерево и крикнул: — Почти ничего, вот твари, — и швырнул вниз четыре самых спелых фрукта.

Когда с дурианами было покончено, Стивен снял притороченную за седлом скатку, перекинул ее через плечо и стал прощаться:

— Тебе надо возвращаться, дружище, или ночь застигнет тебя в лесу. Мне-то солнце будет светить гораздо дольше.

— Господи помоги, — отозвался Джек, взирая на бесконечно поднимающиеся ступени, — ну и подъем. А вот сейчас мне кажется, я кого-то заметил на четверти подъема. Но или я ошибся, или он повернул за угол.

— До свидания, Джек, и благослови тебя Боже. До свидания, дорогие даяки.

Сотню ступеней стерла сотня поколений паломников, и каждая ступень оказалась чудовищно высокой. Две сотни — лес уже слился в цельное зеленое полотно внизу. А где-то там взрослый самец орангутана путешествует в листве. «Я бы дал пять фунтов за время, достаточное, чтобы его хорошенько рассмотреть, — произнес Стивен, но вспомнив свое нынешнее богатство, передумал. — Нет. Гораздо больше. Намного больше». Двести пятьдесят ступеней — в нише в склоне холма стоит прискорбно изуродованное изваяние какого-то божества. Три сотни — изгиб, пока что всегда идущий налево, стал не таким правильным, повернул круче и показал не только новый кусок местности внизу, с сияющей серебром рекой вдали, но и еще одного путника впереди.

Одет он был, кажется, в поношенное коричневое одеяло. Усталый путник — шел неуклюже, иногда на четвереньках там, где ступени оказались особенно крутыми, часто отдыхал. Триста пятьдесят. Стивен попытался вспомнить строки Поупа о Монументе и число ступеней «высокого громилы» [32]. Сколько бы их ни было, но четыре сотни побороли фанатизм местных мусульман — здесь, где язык застывшей лавы позволил тропе сменить направление и повернуть на сто сорок градусов, стояла нетронутая святыня — невыделяющаяся спокойная фигура, почти стертая ветром и дождем, но все еще выражающая умиротворение и отстраненность.

Другой путешественник отдыхал у святыни. Теперь они сблизились меньше чем на две сотни ярдов. Со смесью скептицизма и кипящего восторга Стивен опознал в путнике миаса — орангутана. Скептицизм рассеяла карманная подзорная труба, но радость ограничивалась опасениями. Существо его еще не заметило, а когда заметит — умчится прочь. Честно говоря, не самое подходящее место для внезапного исчезновения крупной древесной обезьяны, но Стивен все равно сохранял дистанцию, внимательно наблюдая за миасом. О силе слуха, зрения или обоняния обезьяны он не знал ничего. А другого подобного случая и за тысячу лет не представится.

Они поднимались все выше и выше, держась в кабельтове друг от друга, но шли медленно — обезьяна стерла ноги и впала в уныние. Что же касается Стивена, то после шести сотен ступеней лодыжки и бедра у него готовы были отвалиться и отвлекали внимание на каждом подъеме ноги. Вверх и вверх, выше и выше, пока гребень наконец-то не оказался вблизи. Но прежде чем они его достигли, тропа сделала еще один поворот. Когда Стивен завернул за него, то едва не наступил на обезьяну. Она сидела на камне и отдыхала, вытянув ноги. Мэтьюрин едва представлял, что делать — это казалось вторжением. «Благослови тебя Господь, обезьяна», — произнес он по-ирландски — в его смятении это казалось более уместным.

Она повернула голову и посмотрела ему лицо в лицо с печальным, усталым выражением, вовсе не враждебным — отчужденным. Низко над головой пролетел сокол. Они оба проследили, как он скрылся из виду, а потом обезьяна с усилием поднялась и продолжила путь. Стивен последовал за ней. Он крайне внимательно следил за ее движениями, сокращениями мышц. Слабые большие ягодичные мышцы, странное расположение и сокращение икроножных, но с другой стороны — внушительной ширины плечи и очень сильные большие руки. Очевидно, что это животное создано для перемещения по ветвям.

Наконец-то они подошли к гребню, краю кратера. Прежде чем перебраться через него и спуститься вниз, обезьяна снова взглянула на Стивена. Этот взгляд он счел более радостным и даже дружелюбным. Некоторое время он постоял на месте, дав боли уйти из ног и осматривая совершенно неожиданное зрелище. Внизу простиралась огромная чаша — мили и мили в ширину — с озером посредине, гораздо более плавными склонами внутри и с деревьями почти до вершины. Ландшафт смешанного леса, перемежаемый бамбуковыми зарослями и широкими лужайками, особенно рядом с озером.

А внизу, далеко слева, стоял храм Кумай. Струйка дыма вилась из строения сбоку. От места, где стоял Стивен, вниз вела лишь едва заметная тропинка — ступени на таком пологом склоне не нужны. Но обезьяна с нее сошла, добралась до низких деревьев и понеслась по ним длинными прыжками, едва касаясь земли, а потом и вовсе не опускаясь вниз. Он разглядел, как ее потрепанная рыже-коричневая шкура исчезает среди листвы, быстро и напрямую приближаясь к монастырю. Там кто-то бил в гонг.

Сам он пришел с последними лучами заката. Большая часть храма обратилась в руины, но строгий обширный фасад уцелел, равно как и просторный зал за ним. Оттуда слышалось слабое отдаленное песнопение. Вдоль фасада простиралось то, что Стивен, не зная нужного термина, назвал портиком или притвором. Там у жаровни сидел монах в потрепанной старой рясе цвета шафрана.

Когда Стивен вышел из-за деревьев, монах встал, подошел к лужайке перед храмом и поприветствовал его.

— Хотите чашку чаю? — спросил он после должного обмена приветствиями.

Стивен обычно не находил особенного удовольствия в этом безвкусном вареве, но Тысяча ступеней умерили его гордость, так что согласился он с благодарностью. Когда они шли в храм по ступеням притвора (как же больно!) он заметил, что миас уселся по другую сторону жаровни, не на табурете, как монах, а на чем-то вроде опрокинутой плетеной корзины.

Ноги обезьяны очевидно вымыли в теплой воде, виднелась кровь. Тем не менее монах ее пожурил: «Муонг, где твои манеры?». Обезьяна приподнялась и поклонилась.

Стивен отвесил ответный поклон.

— Мы с Муонг вместе поднялись по Тысяче ступеней.

— Она действительно спускалась так далеко вниз — к дурианам? — покачал головой монах. — Я-то думал, что она ходила на верхнюю части склона за ягодами тилак. Неудивительно, что ее бедные ноги так стоптаны. Ей тоже не помешает чашка чаю.

Во время разговора обезьяна тревожно переводила взгляд с лица на лицо, но при слове «чай» обрадовалась и вытащила из глубин своей корзины чашу.

Пока монах по имени Ананда заваривал чай и пока они втроем его пили, Стивен изучал лицо Муонг. Оттенки выражений определить было сложно, но некоторые он уже отличал, особенно глубокую привязанность к монаху.

Песнопение внутри храма прекратилось. Трижды ударил гонг.

— Сейчас они собираются медитировать, — заметил Ананда.

Быстро опускалась ночь. В лесу внизу последний раз за день что-то прокричал хор гиббонов. Двое из них пробежали по траве перед притвором — один сцепил руки за шеей, другой высоко поднял над головой. Монах принес фонарь, и свет сразу же выхватил оленька с крошечным олененком. Муонг закрыла глаза и уютно засопела.

— Мне очень жаль, что она так далеко уходила. Слишком далеко для обезьяны ее лет.

— Наверное, она очень любит дурианы.