Глава 24
Это не было похоже на первый снег… Видела я первый… Утром встанешь, а на земле длинными языками, белыми потеками — сухая снежная крошка. Колючая… Только и того, что холодная да белая.
Или иначе — сырой белый покров, такой тонкий, что под ним угадывается каждый бугорок и травинка. Этот истаивал сразу же, как только переставал падать с неба. Но все одно — после долгой осенней слякоти любой снег был праздником. А уж такой, как нынче… целые комки слипшихся снежинок, тихо опускающихся с сизых туч безо всякого ветра. Любоваться бы ими, ловить руками, хватать губами холодный белый пух…
А перед глазами стоит, как тихо покрывает он тела в степи у нас за спинами, как хоронит под собой выпученные в страхе глаза… раскинутые детские ручки…
Кто бы да рассказал мне раньше — как же страшны… как почти невыносимы муки совести! Как эта мука гнилыми зубами пережевывает душу, не давая покоя, не давая забыть, уснуть… положить кусок в рот.
— Не вернусь в степи, даже если смертью грозить будут, — бормотала я, когда смогла влить в себя только несколько глотков пустого кипятку.
— Считай — я с тобой, — угрюмо поддержал меня ведун. Мы отошли на самый край стоянки, нашли не перевернутый котел с кипящей водой. Еще тогда, как только я отпустила души, Тарус усадил меня там и чем-то укрыл. А потом они ушли — нужно было запастись всем необходимым в дорогу. Я почти не следила за тем, что теперь делалось. Я вызывала для себя одни видения, а перед глазами стояли другие… и не только дети. Народ… почти целый народ… Сколько их лежит сейчас за моей спиной — тысяча, две, три, десять? Сильные, здоровые мужики — хребет, основа государства… Что без них оставшиеся где-то там жены и дети… опять дети…
Знала бы, что так случится, опять пошла бы на это? Я всего лишь хотела убрать самого главного… всего лишь обезглавить войско. Увидев уже их вождя, знаю, что этого хватило бы. Хотела убить его и на кого еще станет сил… пока не убьют меня. Хотя и теплилась надежда выжить — помнила то видение. Что вырвутся безумные души, заточенные в камне, я ведать не ведала, как и то, что они там были. Но сталось то, что сталось — безумие мести захватило и меня — я помню это! Духовное единение с освобожденными, слияние душ, чувств — радость свободы, сладость мести…! Не стало ума… не стало…
Я сидела, обхватив голову и качаясь, будто сонная.
Потом мы уехали в степь, не глядя на то, что уже опускались сумерки. Ночевать остановились в балочке, где нас взяли. Степняки не позарились на неприметный с виду маленький шатер, не забрали наши пожитки — спешили исполнить приказ, доставить пленников в свой лагерь.
— Если убрать распорки, оставив одну, а потом выбить и ее, влезем все трое. Шерсть в зубы полезет — ляжешь на бок. Юрас — посередине. Я перевязал его, и сделал все, что смог, но на жале стрелы был яд…
Я будто проснулась, словно раздернули передо мной завесу, за которой я пряталась, оглянулась — Юрас сидел на седле, снятом с лошади. Плечи поникли, волосы закрывали глаза… я дернулась встать. Но Тарус придержал за локоть.
— Поболеет малое время. Я узнал этот яд и…
— Точно будет? Как ты узнал? Какая стрела, когда? — не понимала я — как можно было не заметить, что он ранен? Куда я глядела, о чем думала? И снова кинулась встать, но ведун не пустил, злился от чего-то:
— А ты думала — из-за чего это, со страху? Я перевязал его. Но нам всем нужно отдохнуть, поспать. Ты будешь есть?
— Не могу… перед глазами стоит…
— Переживешь! Бывало и хуже… Если шить человеческое тело, заправляя кишки в…
— Ты лекарь… привык к людским страданиям, но это мертвые дети и…
— Ты тоже лекарь, Таша, — сказал он со злом. И я оторвала глаза от Юраса и посмотрела на него.
— От тебя просто несет глупой, придурастой фэйри, Таш-ша, — шипел он, видно, чтобы не услышал Юрас.
— Твой кокон слепит, стоит перейти на тайное зрение. Ты опять тупая курица, жалеющая и оправдывающая всех, даже врагов? Только оправдываешь почему-то не тех. Тогда от тебя один толк — лечи своим светом. Ложись рядом с ним и грей — возле тебя ему станет легче, уйдет боль и сон будет спокойным. В шатер! Через не хочу и не могу! Живо!
Я поползла, не понимая, что такого случилось, что он бесится? Что мелет? Не мог же он читать мою совесть… или мог? Про такое Мастер не рассказывал.
Тарус помог Юрасу и тот почти упал возле меня на меховую подстилку. Следом влез Тарус, уложил его на здоровый бок и выбил последнюю подпорку. Стенки осели и мы слезли друг с друга — шатер стал ниже и просторнее. Ведун подломил одну из подпорок и укрепил ее в головах. Насунул на всех троих незнакомую накидку, подбитую мягким коротким мехом, и улегся сам.
— Все… сил нет. Спим. Не бойся, не помешает никто… все волки… там… — затихал его голос и вскоре он уже спал — дышал спокойно и глубоко. Юрас вздрагивал, тихо стонал и дышал легко и часто. Я обняла его крепче, стараясь не потревожить предплечье. На них с Тарусом была надета незнакомая одежда… Как я просмотрела и это, придурастая фэйри…? Что он хотел сказать? Что мой кокон опять светится, как до встречи со Строгом? Я отпустила, вырвала, выжгла из себя все, что затемняло мой свет, а заодно меняло меня? Я сейчас снова…? Жалею степняков? А ведь это правда… Правда? С ума сойти…
Я немного подсунулась вверх и положила голову Юраса себе на плечо, положила руку на его волосы, провела по ним… Они были жесткими от пота и пахли вонючим дымом, но я все гладила его по голове, надеясь, что ведун сказал правду и я помогаю. Он понемногу затих и задышал, как и Тарус — глубоко и спокойно. Я прижалась щекой к его волосам, чувствуя, как расслабляются мышцы, понемногу согреваются ноги. И щемило сердце от счастья, что он живой. Стала засыпать сама, и думалось спокойно и умиротворенно — мой… такой мой…
Где-то выли волки… по стенке шатра прошелся порыв ветра, швырнув снежный заряд на жесткую, провощенную ткань наружного покрова. По шатру уверенно зашелестел привычный для степи снег — сухой, колючий…
Ночь… день и еще ночь. Это было трудно, но не тяжко. Больше всех досталось Тарусу. Ему пришлось вернуться за еще одним шатром и едой для лошадей, за попонами, чтобы прикрыть их от холода. Без них мы пропали бы — пешими из степи не выйти.
Я давила в себе страх и жалость к нему. Хотелось вцепиться и не отпустить никуда — там, куда он собрался, было смертельно опасно. Казалось, что в то место со всех самых дальних уголков степи на большой пир собрались волки. Когда ветер налетал со стороны бывшего вражьего стана, мы слышали их вой, особенно жуткий ночами. Провожая ведуна, не сдержалась — заплакала. Он утешал меня, упрямо уходя туда, куда было нужно:
— Они не нападут на меня — уже не голодные.
Я затрясла головой и постаралась не думать вообще. Нашла себе работу — поила и обихаживала лошадь. Заглянула к Юрасу спросить — не нужно ли чего, но он не отзывался — спал. К вечеру Тарус вернулся. Сильный снегопад прошел — его вместе с тучами потянуло в сторону от нас. Выяснилось и стало уже уверенно подмораживать. Ночью на очистившееся от темной хмари небо высыпали холодные колючие звезды. Спать мы ушли по команде Таруса, а то я бы посидела подольше и поглядела на рисованные ими на черном бархате небосвода узоры. Это было красиво и отчего-то страшно.
В том небольшом чужом шатре, что он приволок, мы отсиживались днем, выскакивая наружу только по делу. Нужно было натопить воды из снега себе и лошадям, взглянуть на Юраса, который вылезал из мехового шатра только справить нужду. Тарус подхватывал его, давал повиснуть на себе и уводил, а я грела воду, чтобы напоить его, пока не уснул. Готовить еду было не в чем, но мы понемногу разогревали ту, что ведун привез из вражьего стана. Это была каша с мясом из белой крупы в плотном ворочке, затянутом шнурком. В железной мисочке, добавив снега, я грела ее на скудном костерке — дрова берегли.
Это все было не так трудно — терпимо. Я знала, что скоро — как только Юрасу станет немного легче, мы выедем отсюда. Тяжко и непонятно было другое — он не говорил со мной и даже не глядел на меня. Я вначале списывала все на слабость от ранения и яда. Не лезла и не мешала. Тарус справлялся с ним сам — кормил, перевязывал, лечил руками и снадобьем, что кидал в гретую мною, закипевшую воду.