— Да нет… не то… не хочется, — бурчали мужики.
А мне захотелось, и я тихо запела, как для сына на ночь, песню, которую хорошо знала с детства. Простую, но дорогую для меня — я каждый вечер пела ее сыну. Завела ее поначалу совсем тихонько, потом немного осмелела:
— Заметет завея все дороженьки-пути, так что ни проехать, ни тропинкою пройти…
Только в нашем домике под печкою тепло, не найдет и не достанет никакое зло…
Дальше пелось про то, что сильные ветры унесут злые тучи и высоко в ночном небе взойдут звезды и месяц. И можно спокойно спать, ничего не боясь, потому что наш покой хранит сильный воин…
— Он умело, сильною, уверенной рукой сохранит свободного селения покой.
Вырастешь и станешь ты таким же, как и он — и умел, и ладен, и по- воински силен.
Нужно только постараться и быстрей расти, чтобы по следам отца уверенно пройти,
Оставляя в ожиданьи и тревоге мать… а сейчас пора тебе, сыночек, засыпать…
Думаю, что во мне от фэйри только и осталось, что голос. Теплый, мягкий, грудной… чарующий. Мастер говорил, что он вводит душу в особый настрой — тихого любования жизнью, дарит стойкое ощущения счастья, дает ей покой от тревог и забот.
Наверное, эти же чары сейчас вызвали тепло в глазах воинов. Они расслабились и задумались, вспоминая что-то свое, хорошее, глядя на затухающий огонь. А Юрас смотрел на меня.
— Под эту песню засыпает каждый вечер наш сын? — спросил тихо, но совсем не таясь от своих людей.
— Под эту, — согласилась я.
— Прости за те мои слова, хотя ты просто неправильно их поняла. У нас самый лучший сын… он и не мог вырасти другим, слушая такую колыбельную, — улыбался командир, а я улыбнулась в ответ. Первый раз — от чистого сердца, все еще под настроением от песни — мягко, ласково, по-доброму. И сразу пожалела об этом, потому что услышала:
— Полюби меня опять, Таша…?
Я вскинулась, не веря своим ушам, потом отвела глаза от него — весь отряд смотрел на меня с затаенным ожиданием, будто сейчас решалась судьба их всех. Вот же…
— Хорошее время, а главное — место, выбрал ты, Юрас, — сердито попеняла ему я и уставилась в землю.
— Будет ли оно у нас — это время? — прошептал он, — только мне так… или всем не по себе? Будто давит что? Неприкаянность какая-то — ни стоянку обустроить, ни поесть толком не хочется.
Мы замерли, замолчали, прислушиваясь к себе. А и правда — сидели, даже не озаботившись расставить походные шатры. Будто птицы мимоходом присели на жердочку, готовясь взлететь в любой миг…
— Что-то будет, — проворчал командир, обведя всех понимающим взглядом, — тут даже говорить не надо — и так все ясно. Чуечку командирскую никто не отменял.
Повернулся ко мне всем телом и сказал громче и веселее, будто для того, чтобы подбодрить всех:
— Потому и спрашиваю — хотя бы попробуешь?
И мне не оставалось ничего другого, как ответить ему:
— Попробую…
Парни зашевелились и заговорили… о Зоряне. Вспоминали его проделки, опять по-доброму смеялись над детскими словечками, а Юрас тихо и ласково улыбался и не сводил с меня глаз. Уже скоро я чуяла себя ужом на сковороде, хотелось спрятаться от него, не видеть, не краснеть так сильно…
Над ухом раздалось встревожено:
— Весело вам тут? Таша, там такая хрень… полная задница… плохо все. В том месте… вся вражья сила там. Поставили идолов кружком. Кругом, табором — стоянки многих отрядов, даже одна племенная — с семьями. Похоже — собирается немалое войско и не только пошарпать рубежи. А на их пути — одна только малая крепостца да вы. Решайте…