На повозку ведуна — с семейным скарбом, хуторяне складывали корзину, крынку, хлеб, завернутый в холстину, кланялись, провожая нас. Марута тихо сказала:
— Платы за постой вовсе не взяли… Благодарили за твою помощь, ведунья, еще и щедро одарили за нее, — тяжело вздохнула, заглянув в просвет между деревьями, куда убегала лесная дорога.
— Ох, скорее бы уже до места добраться…
По дороге в столицу больше ничего такого не случилось. Мы просто ехали и смотрели по сторонам, щурились от яркого солнца. Начиналась весна, настоящая, не ранняя — с молодыми листочками, травой, первоцветами на прогретых полянках. Мохнатые фиолетовые венчики цветков сон-травы вместе с синими пролесками пробивались к солнцу. Тянулись даже из островков не стаявшего в тенистых местах снега. Рядом поднимались мясистые короткие стебельки, густо усыпанные крошечными желтыми колокольчиками. У тех мохнатыми были только крупные листья.
Глаза радостно вбирали в себя и зелень первой травы, и колючие желтоватые ковры из прошлогодней хвои, и острые листочки, и крупные клейкие почки на концах сосновых лап… Басовито гудели недавно проснувшиеся шмели, пчелы, пролетали мухи.
Запахи были незнакомые для меня — лесные, весенние, веселые. И мы все повеселели. Упрямый Микей на одном из привалов ткнул мне в руки букетик из первоцветов. Я тяжко вздохнула и взяла его. А он весело улыбался, скаля белые зубы, хитро щурил такие же, как у меня темные глаза.
— Я много не спрошу, просто присмотрим за тобой вдвоем с Хораздом.
Ну… мое дело сказать, а там пускай сам думает. Я не понимала его взглядов, их слов обо мне в той повозке. Так не должно было быть. И я как-то попросила у Маруты зеркальце. Хотелось посмотреть — может, что изменилось во мне с той поры, когда я чуть не умерла со страху в дедовой избушке? Что-то должно было. Потому, что никогда раньше не дарили мне цветов и не смотрели так, будто меня нужно срочно спасать от вселенского лиха.
Но зеркальце показало, что я все такая же рыжая, и рот все такой же большой. Подружки говорили — как у лягухи, я и широко улыбаться боялась на людях… А веснушки под весенним солнцем стали только ярче и заметнее. И подумалось — а может, просто жалеют меня? Как я в свое время пожалела убогую ободранную кошку? Накормила ее и в доме нашем жить оставила… Видно, Микей заметил, как я себя разглядываю и, подъехав совсем близко, наклонившись ко мне с коня, шепнул:
— Ты, рыжуля… солнышко ясное. Маленькая, нежная девочка… краса желан… — запнулся он под злым взглядом ведуна. Но отъехал, все так же ласково улыбаясь. И взгляда долго не отводил, будто не мог оторвать его от меня.
Щекам стало жарко и, наверное, я сильно покраснела. Застыдившись, оглянулась на Маруту — разве это может быть правдой? Она ласково улыбалась, прикрывая ладонью глаза от яркого солнца. И я тихо засмеялась — пошутил? Но слышать такое было радостно и, улегшись в повозке, я стала мечтать: будто он тоже рассмотрел меня и тоже так шепчет, что замирает сердце! Смотрит жадно, обнимает взглядом. За руку крепко держит, ведет за собой… сладко мучит мои губы своими губами…
Ближе к городу стало попадаться много повозок, всадников — одиночных и маленькими отрядами. Скоро мы выехали из леса и направились к городским воротам, прорубленным в высокой каменной стене. За стеной виднелись крыши высоких построек. Под стеной отсвечивала на солнце небольшая река, а возле нее гуртовались телеги — собирался в дорогу большой обоз. Еще издали видно было, что люди кишат у города, как муравьи в растревоженном муравейнике.
Я смотрела на это во все глаза, стараясь не обращать внимания на нарастающую в голове боль. Еще только выехали из леса, только открылся взгляду большой город, как стало давить на виски и подташнивать. Тут бы как раз рассмотреть все новое, интересное, что открывалось впереди, а вдруг стало так плохо… Повалилась плашмя, стараясь разобрать, что говорят, шепчут, орут в моей голове чужие голоса. Просят, умоляют, грозятся… Потом уши как пробками заложило, а перед глазами темная завеса упала. Донеслись обеспокоенные голоса Маруты… ведуна…
Потом приходила в себя на малое время. Помнила урывками — несут куда-то, бубнят… ругается кто-то. Тащат опять меня, пить дают — я обливаюсь водой, плачу. Опять тяжестью давит тело, оно цепенеет, не слушается. Потом снова пахнет веселым лесом, стихает гомон в голове… Только одно из всего этого запомнилось — молодой мужской голос плачет, хрипит с мукой, сокрушается, доказывает, что брат его не убивал, что люди должны знать об этом:
— Сам не уберегся, я сам виноват! За что же его-то, люди добрые? Смилуйтесь! За что нашей мамке горе такое? Один он у нее теперь остался, одна она с малолетства у нас… за что же ей? Сжальтесь!!
Хлопали по щекам, умывали холодной водой, и я, придя в себя, первым делом попросила заплетающимся еще языком:
— Найдите скорее — брат не убивал брата. Скорее, а то и мать уйдет за ними следом. Сам он не уберегся, сам виноват! Уймите его, не могу больше… сердце рвет — сил нет, — потекли из глаз слезы, давило горло горькими всхлипами. Рыдала, дергаясь всем телом. По голове гладили, говорили голосом ведуна:
— Я слышу тебя, слышу. Сей же час до стражи доеду, все передам. Таша… оставляю тебя тут — здесь пока жить будешь, нельзя тебе в городе. В надежном месте оставляю. Тетку, что будет смотреть за тобой, зовут Славна. Устрою Маруту, начальству скажу про этого брата и сразу — к тебе. Ты лежи себе, ничего не бойся. На дворе Микей с Хораздом, я велел им не входить пока сюда. Скажу сейчас, что ты уже в себя пришла, чтобы не волновались. Пускай там сторожат, а ты поспи… отдохни…
— Прежде всего спасите брата…
— Как скажешь…
Так и не подняв тяжелых век, я уплывала в спокойный сон. Губы растягивались в улыбке — мою маму тоже звали Славна.