Изменить стиль страницы

Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить— с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.

Обоз состоял из трех повозок — на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал — слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.

Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там… а я схватилась за голову и замычала от боли. Она закружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:

— Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться… чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, — просил он меня, — скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой… голодный с зимы…пусть сильно сторожатся… — таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.

— Что с тобой такое? Приди в себя, Таша!

— Отойди от нее! — раздался напряженный голос Микея, — жену свою лупи по морде!

— Что-о? — похоже, растерялся ведун.

— А ничего! Надоело — вот что. Рыженькая, эй… ты чего, что с тобой такое? — осторожно гладил меня по побитым щекам парень и поправлял плат на голове подрагивающей рукой. Я открыла глаза. В теле чувствовалась противная слабость, точно как тогда — после ночного разговора с дедом. Я даже не знала, как звали его, почему-то сейчас это показалось важным.

— Гнат, — обратилась я к ведуну по имени. Надоело играть в эти игры. Со мной делалось что-то серьезное и даже страшное, а еще — плохое для дочки. Так сказал тот дед, и я больше не хотела ждать, терпеть неизвестность, от которой было страшнее, чем от привида.

— Как звали того деда? Что он сделал со мной? Он же дотянулся тогда, так же? А потом снился мне и сказал, что для моей дочки плохо… что плохо, а, Гнат? Опять я только что привида видела, и снова сил нет даже руку поднять. Чем ей это грозит, почему плохо-то?

Ведун молча смотрел, как Микей вытирает мне мокрое лицо, садится рядом со мной на край повозки. Оглянулся на жену, отослал ее взмахом руки подальше — она покорно отошла. Он смотрел теперь на Микея. Тот огрызнулся:

— Не уйду, даже и не думай! Мне тоже нужно знать — что с ней? И почему женский плат повязала, и что за дочка, где она? Можешь и мужское отсушить, и язык узлом завязать, как обещал… Что за дурь ты задумал, ведун? Куда тащишь ее? Она же такая маленькая, совсем одна тут… а ты на кухарню ее засунул. Я узнавал — даже не платили ей за работу, а она днями там… Ты что — робыню себе достал в ней? Бабе своей в помощь? Так знай, что я ее одну…

— Заткнись ты уже, угомонись… защитничек, — устало сказал ведун и скомандовал: — Двигаемся дальше… через малое время хутор, там сегодня заночуем.