Теперь я уже достаточно долго пожил, чтобы знать: призраков не бывает, есть только тени из нашего прошлого. Не бывает призрачных флотилий, и духи норманнов не возвращались на своих ладьях, чтобы утащить «Юпитер» в геенну огненную. Но в те времена я был молод, моя голова полнилась легендами о прошлом, вколоченными туда дядей Тристрамом: о ярости викингов, приводящей в ужас все древние земли от Гренландии до Византии, о пылающих монастырях повсюду между Линдисфарном и Сент–Дейвидсом, об опороченных женщинах и растерзанных мужчинах. Потому я остолбенело смотрел, как длинные низкие силуэты возникают из тумана под ритмичные взмахи вёсел в такт единственному барабану на первом корабле, на носу которого стоял великан, бородатый великан, облачённый в чёрные меха, и я подумал об Одине и Торе, о Скьёльде и о Свене Вилобородом. Мои мысли закружило в веках, и известное мне настоящее растворилось в тумане.

Тогда–то на палубе появился лоцман Рутвен, немало уже поживший, да ещё и шотландец в придачу. Он от души повеселился при виде «юпитерцев» — их капитан не был исключением среди замерших на месте и глядящих на зрелище, которое лишало мужества их предков тысячелетие назад. Эти судёнышки, объяснил он, всего–навсего бёлины, древние боевые галеры клана Кэмпбелл. Может, они и выглядят пугающе в тумане, но даже наш жалкий бортовой залп оставит от них только щепки. Это лишь последние реликвии давно ушедшего прошлого.

Первое судно поравнялось с нами, и одетый в меха великан взобрался на борт. Вблизи сразу стало заметно, что это вполне современный воин. Два пистолета торчали из–за ремня, похоже, кремнёвые, возможно, даже французские — самые лучшие. На изуродованной левой руке гиганта недоставало двух средних пальцев. Золтан Шимич, представился он, слуга его превосходительства генерала Кэмпбелла, который приглашает нас посетить его в башне Раннох. Речь Шимича была безупречной, и только неожиданные гэльские интонации выдавали человека, многие годы сражавшегося рядом с шотландскими и ирландскими наёмниками. Я обратил его внимание на то, что он взошёл на мой корабль по ошибке, и ему следует засвидетельствовать своё почтение старшему по званию капитану Джаджу, который голосил через разделяющую нас воду в надежде узнать, что происходит. Но Шимич лишь пожал плечами, и мне пришлось послать Ланхерна на «Ройал мартир» для передачи приглашения.

Не прошло и часа, как Шимич, строго одетый Джадж и я оказались на берегу, сидя верхом на гарронах — приземистых длинношерстных лошадках этих мест. Около тридцати горцев бежали рядом — босоногие и закутанные в куски грубой ткани вместо одежды, они, очевидно, способны были держать такой темп бесконечно долго. Дальше от воды туман исчез, обнажив унылое холодное небо. Дорог не было, только угрюмые безлесые холмы и вересковые пустоши. Лошади скакали по ним, и казалось, будто родники возникают под их копытами. Через каждые несколько миль мы видели дым и чуяли запах горящего торфа в очагах домишек, словно выросших прямо из земли, но ни один мужчина и ни одна женщина не вышли, чтобы взглянуть на нас. Темнеть стало раньше, чем это бывает в Рейвенсдене или в Портсмуте, однако ничто не говорило о близости места нашего назначения. Я спросил Шимича, молчавшего в течение всего путешествия, как далеко ещё ехать — мне совсем не льстила мысль возвращаться тем же путём во мраке ночи.

— За тем гребнем впереди, — ответил он, — лежит башня Раннох.

Спустя мгновения мы одолели гребень и смотрели вниз на широкую долину. Я ожидал увидеть мрачный дом–башню — всё ещё популярное сооружение в те времена в Шотландии, вроде тех, что выстроились как стражники вдоль берегов, мимо которых мы проплывали. Но башня Раннох совершенно потрясла меня. У длинного озера — или лоха, как говорят шотландцы — был разбит регулярный парк, что не посрамил бы и долину Луары. Кусты и живые изгороди, составляя аккуратные геометрические узоры, окружали низкий белый дворец, точно исполненный во французском стиле. Безупречные аллеи были освещены факелами, чьё пламя колыхалось от ветра, начавшего — заметил я — равномерно набирать силу. Я готов был поспорить, что смотрю на миниатюрный Шенонсо, перенесённый посредством некоего алхимического трюка из его тёплой обители в эту чужую изломанную землю на краю света.

Мы спустились, оставили лошадей у основания гордо раскинувшихся ступеней и последовали за Шимичем внутрь. Изящный коридор с классическими статуями и вазами ничем не выдавал воинственных наклонностей хозяина. Не лежали на стойках шпаги и пики, не выставлены с любовью напоказ мушкеты. Вместо этого стены украшали бумажные обои, так модные тогда в Уайтхолле. Справа расположился камин, над которым висел портрет юного красавца–кавалера в придворном одеянии времён короля Якова. В конце коридора двое слуг эффектно распахнули внушительные двери. Мы переступили порог и оказались в поразительном зале, все стены которого, похоже, были стеклянными.

Джадж и я замерли, оглядываясь в безмолвном изумлении. Огромные — от пола до потолка — окна расположились с трёх сторон, четвёртую же составляли зеркала и два маленьких камина. Язычки пламени танцевали в стёклах, перепрыгивая от одного окна к другому, неспособные создать сколько–нибудь заметного тепла. Только потом я заметил фигуру, сидящую посреди комнаты в кресле с высокой спинкой. Это был коротышка едва ли выше Джона Тренинника, худой и седовласый, возможно, лет шестидесяти или около того, с небольшой заострённой бородкой, популярной в начале правления прежнего короля. Через всю левую щёку к челюсти спускался старый, но всё ещё сердито–багровый шрам от удара, явно чуть не оставившего нашего хозяина без глаза. Простой наряд, как и всё в нём, принадлежал к прежним, совсем иным временам. Перед нами была личность, совершенно незначительная на вид — эдакий заурядный нотариус из провинции, если не считать чудовищного рубца.

Он поднялся и протянул нам обоим руку. Когда мы приблизились, я обнаружил, что возвышаюсь над ним.

— Я Гленраннох, — просто представился он, скользнув по нам взглядом в манере, свойственной робким людям. — Добро пожаловать в Шотландию, джентльмены, и добро пожаловать сюда, в башню Раннох.

Сначала Джадж, а затем и я пожали ему руку. Как и взгляд, ладонь великого генерала была мягкой, будто у юной девы.

— Капитан Джадж, капитан Квинтон.

Он на мгновение задержал рукопожатие, казалось, отыскивая что–то в моём лице. Потом отвернулся и дал знак принести стулья. Два мальчика, нелепо разряженные по последней лондонской моде, бросились вперёд и поставили их перед генералом.

Джадж озирался с нарочитым восхищением.

— Вы обладаете весьма впечатляющим домом, сэр, — провозгласил он. — Я слышал о нём, конечно, во время своего прежнего назначения в эти воды, но возможности нанести визит так и не появилось — вы отсутствовали тогда, а у меня были другие заботы.

Гленраннох пожал плечами и произнёс лишь одно слово. «Безумие». В последовавшей тишине я подумал о двусмысленности его замечания. Затем он махнул рукой на окружающее нас стекло.

— Полнейшая дурь, капитан Джадж, — продолжил он. — Здесь был мощный старый замок. Настоящая башня Раннох, в которой я вырос. Вековое строение с толстыми стенами, дававшими тепло зимой и прохладу летом. Но мой отец тридцать лет прослужил в Гард Экосэз^[19] французского монарха, сопровождая почившего короля Людовика от одной блистательной фантазии на Луаре к другой, и ему взбрело в голову стать хозяином собственного шато. И вот старая башня пала, а вместо неё выстроили это. Зимой мы соскребаем лёд вон с тех зеркал, а летом я могу разбить яйцо и изжарить его на своём кресле. В то время я участвовал в боях где–то в Брабанте и не в силах был остановить отца. Он умер за неделю до того, как адское сооружение было завершено. Как говорят проповедники, пути Господни неисповедимы, но не думаю, что даже сам Господь ведает, какими путями мы, обитающие здесь, остаёмся в живых.

Гленраннох произносил слова так тихо, что мне приходилось напрягать слух, чтобы понять его. Почти ни следа от шотландца не осталось в его речи, а случайные гласные выдавали многие годы, проведённые на службе у Нидерландов. Однако чем дольше длился разговор, тем быстрее таяло первое впечатление о его незначительности и слабости. Существует мнение, что величайшие из генералов дерутся как можно меньше, убивают как можно меньше и говорят как можно меньше. Когда же им всё–таки приходится драться, убивать или говорить, они делают это беспощадно и чётко. Мне стало любопытно, так ли это в случае с Колином Кэмпбеллом из Гленранноха. Простота его манер смущала меня, будто бы что–то под ней скрывалось.