В. Глазепа СЕСТРИЦЫ

Сентябрь семнадцатого года.

В Ростове формируется Красная гвардия.

Большевики двинулись на заводы и фабрики. Большевистские воззвания призывали к оружию.

Я читала в больнице няням и сестрам «Наше знамя» — большевистскую газету Ростова: «Записывайтесь в боевую рабочую дружину, обучайтесь и вооружайтесь. Нам еще придется схватиться в мертвой схватке с капиталом…»

Сиделка Нюра, помню, спросила меня:

— Ты пойдешь, сестрица Варя?

Меня почему-то все называли «сестрицей», хотя я была простой санитаркой. Я ведь не училась никогда.

Отец и мать — батраки и сама я — батрачка. В шестнадцатом году солдаткой приехала в Ростов и поступила в областную больницу.

Работала я хорошо, врачи хвалили, а низший персонал меня уважал за то, что я много читала. Я и Ленина читала. Как же можно было теперь не вступить в ряды Красной гвардии?

И вот в ноябре семнадцатого года, когда в Ростове началась гражданская война, я пошла на фронт с боевой дружиной трамвайных рабочих. С трамвайными рабочими я и раньше встречалась. Часто бывала у них на собраниях.

Меньшевики сильно старались обрабатывать трамвайщиков.

Однажды, когда мы переизбирали советы, в трамвайное депо пришли большевики. На собрании было много рабочих, но в президиум вошли случайные люди. Большевикам, выступавшим на собрании, пришлось нелегко. Были недружелюбные выкрики.

В этот момент в депо появились меньшевики и эсеры — Васильев, Гуревич, Локкерман.

С каким апломбом стали выступать соглашатели! Им казалось, что они уйдут победителями, что трамвайщики отдадут им свои голоса в совет…

Но когда Гуревич в пылу закричал: «Рабочие сами виноваты в беспорядках и разрухе!», его чуть не стащили с трибуны.

Так меньшевики сами себе вырыли яму. Трамвайные рабочие отдали голоса большевикам. С этим отрядом из трамвайного депо я и двинулась на фронт.

На фронте не было никакой медицинской помощи. Поэтому мне было поручено вербовать среди нянь добровольцев. Сначала были у меня только две охотницы, а затем к нам прибавилось еще пять человек. Моя обязанность состояла в заготовке медикаментов. Получать их надо было в больничной аптеке. Заведующий аптекой вначале категорически отказал нам в выдаче медикаментов. Только под угрозой расстрела он нам подчинился, и мы получили возможность брать из аптеки то, что было нужно на фронте.

Ростов переходил из рук в руки несколько раз. В город вошли черноморские матросы, калединцы отступили. Когда контрреволюционные банды ушли, часть калединских офицеров решила остаться в тылу, чтобы потом произвести панику и дезорганизацию в Красной гвардии. Тринадцать человек офицеров они оставили в палатах нашей больницы.

Офицеров калединцы переодели в женское белье, забинтовали их и разместили в родильном отделении между женщинами.

В больницу приехали матросы с корабля «Колхида», чтобы узнать, не скрываются ли здесь белые. Офицеров нашли. Их увели из больницы и расстреляли.

При Каледине я, находясь в подполье, распространяла прокламации и вела большевистскую агитацию.

Трудно было передавать листовки по корпусам областной больницы. Медицинский персонал был неорганизован. Большинство было против большевиков.

Каледин застрелился в январе. Красные выгнали калединцев с Дона.

Три месяца на Дону была советская власть, но в апреле восемнадцатого года пришли немцы и генерал Краснов.

В больницу, где я работала, пришли красновцы и арестовали всех нянь и сиделок гинекологического отделения. Нас повели на Казанский проспект, 23. Там помещалась контрразведка. Я хорошо знала, в чем дело.

У нас в больнице лежала раненая сестра-большевичка. Раны у нее гнили, так как ей не делали перевязок и вообще не оказывали никакой медицинской помощи.

Что делать? В палате, где лежала сестра-большевичка, среди нянь были две сочувствующие большевикам. Они ночью крали перевязочный материал и бинтовали ей раны.

Выходили мы нашу больную, но деваться-то ей было некуда. Документов никаких!

Получила я партийное задание: достать для нее в больнице документ умершей больной.

Добыли мы паспорт покойницы. Возраст не подходит, да ничего не поделаешь. Две недели жила она у меня, а потом опасно стало — надо было уходить. Нарядила я ее в свое платье, закутала платком, чтобы поменьше было подозрений, и она ушла. Что дальше было с ней — не знаю.

По этому делу нас и арестовали. Через три-четыре дня по поручительству врачей всех нянь выпустили кроме нас троих, принимавших участие в спасении этого товарища.

За нас поручительства никто не давал, и нам едва удалось выйти на свободу.

Еще при Краснове я вскоре из больницы уволилась. Целиком перешла на подпольную работу в качестве ответственного курьера.

Я ездила по всей области. Возила воззвания и прокламации, деньги и документы в Азов, Таганрог, Сулин, Новочеркасск. При поездке в Таганрог я тщательно укладывала на себе литературу, обматывалась бинтами и полотенцами, а при поездке в Новороссийск клала ее в корзинку. Со мной всегда были ящики, корзинки, мешочки — будто бы я за продуктами еду. Я изображала спекулянтку и при уходе из больницы всем говорила, что буду заниматься спекуляцией.

Приезжая в указанное место, я говорила пароль, товарищ тоже должен был ответить, как в пароле указано.

Одевалась я всегда разнообразно. В каждую станицу, в каждое село я приходила одетая по-иному.

Очень трудно было ездить в Новороссийск. Из предосторожности я никогда не садилась в пассажирский вагон, а всегда ездила как спекулянтка — на угле, на крышах, с мешком на буферах. Напихаешь в мешок сверх прокламаций хлеба, семечек, старой обуви или еще какого-нибудь барахла, повесишь его на буфера и едешь так всю дорогу.

В Новороссийске явочная квартира была за Крепостной заставой у Марфуши (Крепостная улица, 23).

Помню мой первый туда приход. Дверь мне открыла женщина. Говорю пароль: «У вас сдается в аренду гараж для автомобилей?»

Женщина отвечает: «Нет, не сдается, потому что дворик маленький».

Тогда я спрашиваю:

— Марфуша?

— Да, — отвечает женщина.

У Марфуши я всегда останавливалась и передавала ей все партийные поручения.

Так же я работала и в девятнадцатом году. За Новороссийском, в горах, были наши партизаны — красно-зеленые. Им тоже надо было доставлять сведения, воззвания и т. д.

Мы с Марфушей пробирались туда по тропинкам, по горам, по ущельям. Марфуша знала все посты, где всегда стояли наши часовые.

Один раз мы натолкнулись на отряд белых. Пришлось вернуться.

Переоделись мы до неузнаваемости, у одной старушки попросили козу с двумя козлятами и погнали их пасти. В корзине у нас с собой были «харчи»: сверху были насыпаны орехи, а внизу корзинки лежали документы.

Погнали мы коз.

Гоним и гоним.

Потом так начали их гнать, что козы, испугавшись, стали от нас удирать, — мы за ними. Так мы, обманув белых, благополучно прошли к красно-зеленым и передали все, что нужно было.

Ездила я в Вавиловку, под Таганрогом. Это было во время большого провала конспиративной квартиры, когда белые захватили типографию и арестовали многих товарищей.

Наши подпольные документы попали в контрразведку. Надо было немедленно выехать, сообщить всем организациям об этом. Члены подпольного комитета все выехали в Вавиловку. Там была явочная квартира, но когда они в Вавиловке все собрались, то и эта квартира провалилась, и ночью они перешли в шахту.

Один из оставшихся в ростовском подполье товарищей (фамилии его я не помню) вызвал меня и дал задание отвезти письмо в Вавиловку. Туда я отправилась под видом скупщицы соли. На дороге, у самой Вавиловки, меня остановила старушка и спрашивает:

— Вы куда идете?

Я говорю:

— Иду покупать соль.

Оглядела меня старушка внимательно и тихо говорит:

— Если вы не за солью, так вы мне скажите, а то сюда идти нельзя.

— Почему? — спрашиваю ее.

— Казаки всю крышу у Насти раскопали и засаду там оставили.

Заволновалась я, но виду не подаю:

— А почему вы думаете, что я иду туда?

— Мне сказали, если кто-нибудь приедет из Ростова — не допускать его в квартиру Насти.

Привела меня старушка в свой двор и говорит:

— Смотрите, они сидят вон на той горе, в «жите». Там есть шахта каменная, они в шахте. Отнесите им поесть.