— Ну, где же ваша лошадь?

— Сейчас,— говорим мы.

Быстро влезли в лошадиную шкуру— и перед ним появился конь.

— Садись,— говорю я.

Ваня залез мне на спину и уселся. Тут я почувствовал, что коням не сладко живётся на свете. Под тяжестью Вани я согнулся в три погибели и покрепче вцепился в пояс Шишкина, чтоб была опора. Тут как раз и занавес открылся.

— Но! Поехали!— скомандовал Ваня, то есть Руслан.

Мы с Шишкиным затопали прямо на сцену. Ребята встретили нас дружным смехом. Видно, наш конь понравился. Мы поехали прямо к голове.

— Тпру! Тпру!— зашипел Руслан.— Куда вас понесло? Чуть на голову не наехали! Осади назад!

Мы попятились назад.

В зале раздался громкий смех.

— Да не пятьтесь назад! Вот чудаки!— ругал нас Ваня.— Повернитесь и выезжайте на середину сцены. Мне монолог надо читать.

Мы повернулись и выехали на середину сцены. Тут Ваня заговорил замогильным голосом:

Он долго читал эти стихи, завывая на все лады, а Шишкин в это время дёргал за ниточки, и конь наш шевелил ушами, что очень веселило зрителей. Наконец Ваня кончил свой монолог и прошептал:

— Ну, теперь к голове подъезжайте.

Мы повернулись и поехали к голове. Не доезжая до неё шагов пяти, Шишкин начал хрипеть, упираться ногами и становиться на дыбы. Я тоже стал брыкаться, чтобы показать, будто конь испугался головы великана. Тут Руслан стал пришпоривать коня, то есть, попросту говоря, бить меня каблуками по бокам. Тогда мы подъехали к голове, и Руслан принялся щекотать ей ноздри копьём. Тут голова как раскроет рот да как чихнёт! Мы с Шишкиным отскочили, завертелись по всей сцене, будто нас отнесло ветром. Руслан даже чуть не свалился с коня. Шишкин наступил мне на ногу. От боли я запрыгал на одной ножке и стал хромать. Ваня снова стал пришпоривать меня. Мы опять поскакали к голове, а она принялась на нас дуть, и нас снова понесло в сторону. Так мы налетали на неё несколько раз, наконец я взмолился.

— Кончайте,— говорю,— скорей, а то я не выдержу. У меня и так уже нога болит!

Тогда мы подскочили к голове в последний раз, и Ваня треснул её копьём с такой силой, что с неё посыпалась краска. Голова упала, представление окончилось, и конь, хромая, ушёл со сцены. Ребята дружно захлопали в ладоши. Ваня соскочил с лошади и побежал кланяться публике, как настоящий актёр.

Шишкин говорит:

— Мы ведь тоже представляли на сцене. Надо и нам поклониться публике.

И тут все увидели, что на сцену выбежал конь и стал кланяться, то есть просто кивать головой. Всем это очень понравилось, в зале поднялся шум. Ребята принялись ещё громче хлопать в ладоши. Мы поклонились и убежали, а потом снова выбежали и опять стали кланяться. Тут Володя сказал, чтоб скорей закрывали занавес. Занавес сейчас же закрыли. Мы хотели убежать, но Володя схватил коня за уши и сказал:

— Ну-ка, вылезайте! Кто это тут дурачится?

Мы вылезли из лошадиной шкуры.

— А, так это вы! — сказал Володя.— Кто вам разрешил здесь баловаться?

— Разве плохой конь получился? — удивился Шишкин.

— Коня-то вы хорошо смастерили,— сказал Володя.— А сыграть как следует не смогли: на сцене серьёзный разговор происходит, а конь стоит, ногами шаркает, то отставит ногу, то приставит. Где вы видали, чтоб лошади так делали?

— Ну, устанешь ведь спокойно на одном месте стоять,— говорю я.— И ещё Ваня на мне верхом сидит. Знаете, какой он тяжёлый. Где уж тут спокойно стоять!

— Надо было стоять, раз на сцену вышли. И ещё. Руслан читает стихи: «О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?»— и вдруг в публике смех. Я думаю, почему смеются? Что тут смешного! А оказывается, конь в это время ушами захлопал!

— Ну, кони всегда шевелят ушами, когда прислушиваются,— говорит Шишкин.

— К чему же тут понадобилось прислушиваться?

— Ну, к стихам… Он услышал, что Руслан читает стихи, и пошевелил ушами.

— Если б пошевелил, то ещё полбеды, а он ими так задвигал, будто мух отгонял.

— Это я переиграл малость,— говорит Шишкин.— Слишком сильно за верёвочку дёргал.

— «Переиграл»! — передразнил его Володя.— Вот не лезьте в другой раз без спросу на сцену.

Мы очень опечалились и думали, что нам ещё от Ольги Николаевны за это достанется, но Ольга Николаевна нам совсем ничего не сказала, и для меня это было почему-то хуже, чем если бы она как следует пробрала нас за то, что мы не послушались её.

Наверно, она решила, что мы с Шишкиным какие-нибудь такие совсем неисправимые, что с нами даже разговаривать серьёзно не стоит.

Из-за этого представления да ещё из-за шахмат я так и не взялся как следует за учёбу, и, когда через несколько дней нам выдали за первую четверть табели, я увидел, что у меня стоит двойка по арифметике. Я и раньше знал, что у меня будет в четверти двойка, но всё думал, что четверть ещё не скоро кончится и я успею подтянуться, но четверть так неожиданно кончилась, что я и оглянуться не успел. У Шишкина тоже была в четверти двойка по русскому.

— И зачем это выдают табели перед самым праздником? Теперь у меня будет весь праздник испорчен!— сказал я Шишкину, когда мы возвращались домой.

— Почему? — спросил Шишкин.

— Ну потому, что придётся показывать дома двойку.

— А я не буду перед праздником показывать двойку,— сказал Шишкин.— Зачем я буду маме праздник портить?

— Но после праздника ведь всё равно придётся показывать,— говорю я.

— Ну что ж, после праздника конечно, а на праздник все весёлые, а если я покажу двойку, все будут скучные. Нет, пусть лучше весёлые будут. Зачем я буду огорчать маму напрасно? Я люблю маму.

— Если бы ты любил, то учился бы получше,— сказал я.

— А ты-то учишься, что ли? — ответил Шишкин.

— Я — нет, но я буду учиться.

— Ну и я буду учиться.

На этом наш разговор окончился, и я решил, по шишкинскому примеру, показать табель потом, когда праздники кончатся. Ведь бывают же такие случаи, когда табели ученикам выдают после праздника. Ничего тут такого нету.