Но именно этим романом и жил теперь Тудор Стоенеску-Стоян, с его помощью пытался понять себя.

Он ведь тоже наткнулся на запертые двери, когда пришел к друзьям и протянул на ладони очищенное покаянием сердце. Подобно героине романа Теофила Стериу, которая, почувствовав тщету светских успехов, прониклась отвращением к корысти матримониальных расчетов и ужасом перед ложью жизни, грозившей поработить ее навсегда, — он тоже спешил к людям за пониманием и помощью, стремясь порвать с существованием, сотканным из тщеславия и неправды. Никогда прежде не испытывал он стремления столь высокого, столь несовместимого с его вялой и трусливой натурой. Он превзошел самого себя. А они, слепые ворчуны патриархального города, повернулись к нему спиной. Посмеялись в ответ. Даже Адина Бугуш, даже Санди не почувствовали, каким чувством пылал он в тот день, Григоре Панцыру и Пику Хартулар встретили его насмешкой; и вот составился коварный заговор, выбивший у него опору из-под ног и бросивший в объятия Эмила Савы.

Так же, как героиня Теофила Стериу, он из ненависти, отвращения и мести предложил себя первому встречному. Зло проникло ему до мозга костей. Но, по крайней мере, он знает, чего ждать от Эмила Савы. Делается предложение. Идет торг. Назначается цена!.. Но ни об этом торге, ни о купле-продаже ни разу не упомянули ни Адина Бугуш, ни Санду. Всякий раз, как он начинал объясняться, пытаясь провести их тем извилистым путем, который кончился для него мерзкой капитуляцией, они только пожимали плечами, мрачнели и заговаривали о другом.

И горит от нестерпимого жара в горле, и разверзается в обескровленном сердце бездна всякий раз, стоит только подумать об Адине Бугуш, увидеть ее, услышать ее голос или припомнить, вздрогнув, какой-нибудь жест, улыбку, гибкое тело, болезненный взгляд из-под длинных ресниц. Об этой муке, жестокой и сладкой, не знает никто. Никто не подозревает. Неизбывная боль рвет его тело, словно всаженный по рукоятку нож, — боль физическая, от которой темнеет в глазах и приходится вдруг опереться о стол, схватиться за спинку стула или за стену.

До сих пор он ничего подобного не знал. Даже не верил, что такое бывает.

Он подстерегает ее в часы прогулок. Холод и презрение в ее взгляде унижают его. Он чувствует, как у него разливается желчь, когда на той же улице появляется Пику Хартулар, наверняка шпионящий за ним и распространяющий одному ему известные подлые измышления. А он, ненавидя и его, и всех и вся, пытается забыться и все глубже погрязает в лихорадочной деятельности на поприще политического борца бок о бок с господином Эмилом Савой.

Он произносил речи, писал статьи. Все они — и речи и статьи — мало чем отличались от жалкого лепета его литературных дебютов, напечатанных когда-то в безымянных изданиях, которые он старательно прячет в потайной ящик. Все, что он имел за душой нетривиального, доброго и благородного, он исчерпал за один раз, выступив в «Центральном».

Но ни сограждане, ни господин Эмил Сава этого не замечали. Одного имени его было достаточно, чтобы придать вес пустой фразе, колорит — пошлости, живость — вялому разглагольствованию.

С болезненным и извращенным удовлетворением Тудор Стоенеску-Стоян внимательно следил за самим собой, за тем, как добивается успехов, которых не искал. В эти минуты он как бы мстил всему тому, чем когда-то хотел быть и в чем жизнь ему отказала; мстил всем тем, кто его оттолкнул, от него отвернулся.

Теперь ему не надо было никого мистифицировать. Своей значительностью он был обязан не мнимой дружбе и близости с Теофилом Стериу. Но лишь самому себе. Тому, что люди и господин Эмил Сава ждали от него самого! Той зависти, восхищению, даже ненависти, которые внушал он сам. Взоры всех были устремлены на него. Жизнь улыбалась ему улыбкой мерзкой и жестокой — но улыбалась. И не требовала от него героических усилий, вроде тех впустую растраченных благих намерений и смелых решений, которые увядали, не успев расцвесть. Ему достаточно было плыть по течению.

В лице господина Эмила Савы судьба послала ему непревзойденного, ловкого и расторопного режиссера. «Со мной никто не пропадет!» — говаривал этот искусный полководец, умевший поднять дух своего войска, будь то перед лицом усиливающихся нападок или в предвидении очередной измены. И никогда не бросал слов на ветер. Выборы закончились полным разгромом оппозиции.

Моральная сторона успеха была целиком заслугой Тудора Стоенеску-Стояна. Поэтому он шагал по улице уверенно и даже дерзко, скрывая под маской дерзости опустошенность души. «Вы не хотели, чтоб я стал таким, каким я хотел стать? Так вот я такой, какого хотели вы! Плоть от плоти вашего патриархального города!»

Был лишь один человек, перед которым он чувствовал себя неловко.

Даже не человек. Человечек!

Сын содержателя кафетерия-кофейни, ученик Ринальти Джузеппе, который унижал его самолюбие и продолжал это делать снова и снова.

Лауреат римского конкурса и будущий стипендиат итальянского правительства с раздражающей невинностью продолжал верить, что обидел своего учителя. И не упускал ни одного случая, чтобы еще и еще раз не испросить прощения. Осмеливался даже выражать сожаление, что такой писатель и оратор дал вовлечь себя в политику, в предвыборную борьбу, когда его ждали куда более великие свершения.

— Я говорю с вами не как ученик с учителем! — уверял его Ринальти Джузеппе, шагая рядом и пытаясь идти в ногу. — Такого я бы себе не позволил. Я говорю, как почитатель с писателем… Я переведу на итальянский ваш первый роман. С предисловием Габриеле д’Аннунцио. Когда я доберусь до Италии, то первое паломничество совершу к нему. Я написал ему второе письмо, и он снова ответил мне. В своем письме я послал ему перевод вашего выступления. Он порадовался моему успеху, порадовался тому, что я узнаю мою настоящую родину… Пишет, что большое счастье иметь такого учителя, который произнес столь душевную и человечную речь. Я покажу вам письмо…

Из томика Цицерона, спрятанного на груди под лицейской курткой, он достал послание с родины.

Тудор Стоенеску-Стоян, вздохнув, пробежал письмо глазами.

Да, этот человечек следовал за ним неотступно. И кровь бросалась Тудору в лицо при мысли, что в припадке мелкой злобы сам чуть было не лишил его единственного смысла в жизни. Вот как, менее чем за год, обернулись дела. Стоило ему сделать шаг, стоило кого-нибудь встретить, — как острые когти угрызений совести вонзались ему в сердце. Даже по отношению к Иордэкелу Пэуну он оказался подлецом.

Разве он не был теперь сообщником Эмила Савы в его преступных деяниях? Разве не он доказывал в одной из статей, что город только выиграл от продажи бесплодного, иссохшего Кэлимана, перешедшего в собственность нефтяного акционерного общества «Пискул Воеводесей»? Иордэкел Пэун никогда ни у кого ничего не просил. И когда единственный раз обратился к согражданам, то сделал это ради их блага, ради радости их очей, предлагая им засадить бесплодные склоны лесом, вернуть холму облик времен гетмана Митру. Дело было сделано. Деньги собраны. Составлена программа великого праздника леса. Но господин Эмил Сава хотел иного и решил по-своему. Сегодня Кэлиман принадлежит его акционерному обществу и Иордану Хаджи-Иордану, великому финансовому разбойнику из столицы. И Тудор Стоенеску-Стоян чувствует, какой усталой, вялой и холодной становится мягкая ладонь старика, когда он протягивает ему руку при встрече.

Ученик Джузеппе Ринальти сложил письмо, спрятал его в твердую обложку латинской книги и, прежде чем проститься, непременно захотел упомянуть еще одну подробность, для него весьма важную:

— Я показал его и дяде Карло! Он был рад необычайно. Ах, господин Стоян, дядя Карло совсем другой человек. Не подумаешь, что в его жилах течет та же кровь, что и у отца. Он уже три раза побывал в Италии. Купил себе в Падуе дом. Там он хочет поселиться в старости… И дети его, мои кузены, учатся на родине… А я всего этого и не знал, мне даже в голову такого не приходило, господин Стоян! Слишком это прекрасно!

Джузеппе Ринальти ожидал, что учитель выразит удивление или хотя бы проявит интерес.