ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утра не было, вряд ли обозначится и день. Между небом и землей — плотная мгла, она гасила яркие электрические лампы, превращая прожекторные лучи в мутные, желтоватые полосы. Казалось, опустись шкала еще градусов на пять — и все кругом остекленеет, превратится в ледяную скалу.

Кровельщики не дружили ни с морозами, ни с буранами, но сейчас Иван Муромцев мысленно кланялся ветру: «Ну подуй, разгони эту хмарь, а потом отдохнешь в своих излюбленных складках Саянского хребта». «Ни черта ты не смыслишь, бродяга!» — выругался бригадир и зашел в бытовку. Рабочие сидели вялые, словно не выспавшиеся или только что сошедшие с крыши после трудного рабочего дня. Это впечатление усиливалось еще и тем, что за последние недели все заметно похудели, осунулись, движения скупые, усталые, говорили неохотно, односложно.

Внезапно в бытовке появились крановщица Октябрина Светлова и Костя Стрельцов, или «повар», как его прозвали ребята: он «варил» в котле битум.

Октябрина — статная, высокая, с интеллигентными чертами лица, с подкупающей улыбкой светло-серых глаз. На ней шапочка под норку, модная меховая куртка, черные эластичные брюки. Юля восторженно, с завистью смотрела на Октябрину: вот они какие, машинисты башенных кранов, не рабочие — артисты! Затем перевела взгляд на нескладную, словно нарочно укороченную одежду Гены Ветрова и окончательно решила: «А я все равно буду кровельщицей. И вообще, не одежда красит человека, а человек одежду».

А Костя Стрельцов был далек от артистического мира. У него не только одежда, но и лицо, руки прокопчены, промаслены, опалены, лишь глаза остались нетронутыми, и то, наверно, потому, что от природы черные.

— Кран готов! — неожиданно высоким голосом объявила Октябрина.

— Котел разогрет, через полчаса могу выдать первую порцию «плова», — сообщил Костя хриплым и, казалось, тоже прокопченным голосом.

Оба смежника пришли не только затем, чтобы доложить о готовности, но и ободрить, поторопить кровельщиков. Такого в практике работы Муромцева не наблюдалось, всегда вращение начиналось в обратном направлении: кровельщики выступали в роли просителей. Вот что значит истинное рабочее содружество, соперничество, совместно принятые обязательства. Так бы во всех звеньях, со всеми субподрядчиками, поставщиками! И хорошо, что движение пошло снизу, что рабочие сами почувствовали силу социалистического соревнования. Молодец Точкин! Правда, Борис категорически отрицал свое лидерство: пример, дескать, подали танкисты, директор Снегов.

Сахаркевич и Точкин первыми поднимались на крышу.

— Хорошо бы обобщить опыт соревнования с субподрядными подразделениями. Боря, выступи со статьей в газете, — предложила Мара.

— Надо сначала накопить его, потом обобщать.

У Мары напрашивался сердитый ответ: «Перестраховщик ты, Боря!» — но не хотелось размолвки. Последнее время они так редко оставались вдвоем, приходилось дорожить даже этой минутной остановкой на крошечной площадке лестницы.

Синоптики на сей раз оказались пророками: мгла таяла, прожекторные лучи очищались от ржавчины, площадь крыши просматривалась уже метров на двадцать. А вот и остальные кровельщики. Первой сошла Юля, вслед за ней, как привязанный, Гена, потом Женька Чудакова и остальные. Бригадир появился минут через десять — утрясал вопросы взаимодействия на земле.

Каждый раз, взобравшись на крышу, Мара как бы заново подытоживала работу бригады. Одно дело говорить об этом в бытовке, другое — осязаемо видеть свой труд. Главное сделано: железобетонные плиты покрытия заасфальтированы, уже положен первый слой рубероида, теперь не будут упрекать, что они задерживают внутренние работы по монтажу оборудования. Какие же молодцы подобрались в бригаде! Даже Юля пришлась ко двору — цепкая, напористая, смышленая, только вот рукавицы на руках не держатся. Гена за ними уже несколько раз спускался вниз.

Женька Чудакова посоветовала:

— Юлька, продень тесемки через рукава и привяжи к ним варежки.

Это было сказано для Ветрова: посмотри, мол, детсад на крыше. Юля готова была кинуться на Женьку, но пустила в ход язык:

— Дуракова, бери метлу, сметай снег с крыши.

— Не Дуракова, а Чудакова.

— А мне без разницы.

Словесная дуэль была не беспричинна — Юля не прощала обид, нанесенных Гене, она видела в нем идеал молодого человека — дельный, умный, воспитанный, отзывчивый. Словом, не было на свете благородных качеств, которыми природа обделила бы Гену.

Мара не догадывалась об истинной причине перепалки среди девчат, просто так цапаются, от безделья, а стоит подать команду приступить к работе, они превращаются в беззаветных тружениц. Обидно только, что труд их не всегда оценивается по достоинству. В газете мелькают портреты монтажников, бетонщиков, копровщиков, мозаичников, отделочников, а кровельщиков нет. Почему? Да потому, что в такую погоду никто из фотокорреспондентов сюда не полезет, а если сейчас поднимутся — ничего не увидят, даже удивятся: «Чего нагородили о работе кровельщиков — тяжелая, опасная, героическая? Подумаешь! Накатывай рубероид на горячую, дымящуюся мастику битума, как обои на клей».

«Подумаешь! — передразнила Мара невидимого оппонента. — Даже трехметровый кусок обоев без навыка не наклеишь, как следует, пойдет он у тебя вкось и вкривь, останутся морщины в середине или на краях, а тут рубероидная лента длиной в шестьсот метров должна лечь идеально ровно, как по линейке. Рядом, с накладкой в несколько сантиметров, ляжет вторая, затем третья ленты, и все они должны приклеиться намертво, ни одного пузырика размером в пятачок не может остаться. Попробуй прокатай тысячи квадратных метров ручным катком!»

Длинная узорчатая стрела башенного крана плыла в их сторону. Бригадир Муромцев, как дирижер оркестра, сигналил руками крановщице, ему не нужны были стропальщики. Борис непроизвольно повторял движения бригадира и все время оглядывался, проверял, чтобы кто-нибудь не подсунулся к месту спуска. Октябрина ловко маневрировала стрелой, направляла дымящуюся посудину в указываемые бригадиром места. Висящий под бадьей трос уже коснулся крыши, Борис поймал его и, травя или придерживая, опускал битум в нужную точку. Разливали его из бадьи в ведра, из ведер на кровлю, терпеливо накатывали рубероид. Завершала операцию Женька Чудакова с ручным катком. Она то шла вперед, то возвращалась назад, особенно тщательно проходила по швам коврового Покрытия, как рабочие ласково называли мягкую кровлю.

Острые ядовитые испарения расплавленной мастики затрудняли дыхание, казалось, чадил не только разогретый битум, но и сизый застоявшийся воздух. Все старались поскорее завершить работу, перейти на новый участок, только бригадир шаг за шагом осматривал, даже ощупывал кровлю, пока на крышу не поднимали очередную порцию мастики.

День все-таки наступил, выглянуло даже солнышко, блуждавшее где-то в тайге. Кровельщики торопили друг друга, подавали знаки благодарности крановщице, радовались, что сегодня работа шла успешнее, чем вчера, мысленно упрашивали ветер: «Измени своему постоянству, веди себя степенно и во второй половине дня, ты, бедный, так умаялся за последнее время». Но он не внял мольбам кровельщиков, воровски подкрался низом, поднял поземку, завилял хвостом между корпусами, очищая участки от хлама, потом добрался до крыши, да еще не один, притянул за собой густые снежные облака. И сразу потемнело. Включили прожектора на корпусе, на конце стрелы крана. Работа замедлилась, усложнилась, рубероид становился непослушным, его вырывало из рук. Пришлось закреплять лишний инструмент и запасные рулоны, чтобы их не сорвало с крыши.

К концу рабочего дня в фонаре ветер уже выл по-звериному, раскачивал какие-то незакрепленные железяки, с диким исступлением бил ими по металлическому остову. Муромцев решил: принимает последнюю бадью и на этом ставит точку. Он видел, как тяжело работать крановщице. Октябрина долго маневрировала краном на рельсах, подавала вперед, притормаживала, искусно лавировала стрелой вправо, влево, приспускала и вновь поднимала бадью, усмиряя качку. Юля поражалась, как эта стальная громадина, словно ручная, игрушечная, слушалась Октябрину. Наконец посудина замерла и начала медленно опускаться вниз. Точкин поймал трос, но сильным порывом ветра снова качнуло бадью. Гене Ветрову, ослепленному прожектором, показалось, что неуправляемая посудина летит прямо на Мару Сахаркевич. С реакцией центрового баскетболиста он перехватил у Бориса трос, утихомирил бадью, вгорячах даже не почувствовал, как несколько тяжелых капель расплавленной массы упали ему в рукавицу. И только когда бадья стояла на отведенном для нее участке, почувствовал резкую боль в ладони левой руки, будто ее сразу в нескольких местах прокололи раскаленными иглами. Он сбросил варежку, попытался о брюки стереть темные пятна. К нему подбежала Юля, наложила на руку носовой платок, завязала, осторожно натянула на обожженную кисть руки свою рукавицу и безапелляционно заявила: