— Этот, фотограф-то, откуда?

— Американец. Они только что нейтралитет, как японцы, объявили.

— Ну, тогда пускай.

— Восстание, восстание!

— Пеклеванов с Вершининым!..

— Э, глупости, не мешайте спать: всю ночь разрабатывали план обороны совместно с американцами…

— Они объявили нейтралитет!

— Ну, знаете, вы совсем спятили, голубчик.

Да, в штабе генерала Спасского ничего не знали.

Пышноволосые девушки стучали на машинках.

Офицеры с желтыми лампасами бегали по лестницам и по звонким, как скрипка, коридорам. В прихожей пела в клетке канарейка и на деревянном диване спал дневальный.

Сразу из-за угла выскочили грузовики. Глухо ухнула толпа, кидаясь в ворота. Зазвенели трамваи, загудели гудки автомобилей, и по лестницам кверху побежали партизаны.

На полу — опять бумаги, машинки испорченные, может быть, убитые люди.

По лестнице провели седенького, с розовыми ушками генерала. Убили его на последней ступеньке и оттащили к дивану, где дремал дневальный.

Бежал по лестнице партизан, поддерживая рукой живот. Лицо у него было серое, и, не пробежав половины лестницы, он закричал пронзительно и вдруг сморщился.

Завизжала женщина.

Канарейка в клетке все раскатистей насвистывала.

Провели толпу офицеров в подвал. Ни один из них не заметил лежащего у лестницы трупа генерала. Солдатик в голубых обмотках и бутсах стоял на часах у входа в подвал, где были заперты арестованные офицеры.

В руках у него английская бомба — было приказано: «В случае чего, крой туда бомбу — черт с ними».

В дверях подвала синело четырехугольное окошечко. За дверью часто, неразборчиво бормотали, словно молились…

Солдатик устало думал: «А ведь когда бомбу бросить, отскочит от окна или не отскочит?..»

Солдатик писал в свободное время стихи, но свободного времени было так мало, что он с войны принес лишь десяток стихотворений, каждое по шестнадцати строк.

Со стены крепости полковник Катин глядел в бинокль на город. Передавая бинокль адъютанту Бушману, он спросил:

— Белый флаг, кажется? Сдаются, Бушман?

— Естественно, господин полковник. Если у нас нет снарядов, то у них — подавно. Кроме того, по-видимому, приближается Незеласов.

Полковник в ярости ударил кулаком о кулак:

— Снарядов мне, снарядов! Я бы им показал белый флаг!

И, понизив голос, он сказал:

— А температура у моей дочери все повышается и повышается…

Короткое молчание. Адъютант спросил:

— Какие приказания относительно белого флага?

Они спустились в молчании со стены.

— Какие приказания? Поговорите с ними, Бушман. Обещайте жизнь.

— Жизнь, господин полковник?

— Даже господь бог не всегда исполняет свои обещания, что же делать нам, грешным?

Через площадь, на которой лежат трупы убитых, по железнодорожной колее, направляясь к крепости, шли с белым флагом Васька Окорок и матрос Семенов.

Навстречу им — Бушман, адъютант полковника Катина, и три юнкера.

— Партизаны?

— Так точно, — смеясь, ответил Васька, — сводные отряды Вершинина…

— …и восставший рабочий класс, — добавил Семенов, смело и весело глядя прямо в глаза Бушмана. — Мы это дело умеем, господин офицер.

Перед домом коменданта — строй офицеров и юнкеров. Вдоль строя шел, сутулясь, полковник Катин, заложив руки за спину, и говорил в землю:

— Красные предложили нам сдаться, угрожая в противном случае артиллерийским обстрелом. По-видимому, хвастовство. Но, к сожалению, мы не можем ответить им тем же, потому что никто нам не поверит. Высшее командование предало нас и убежало. Союзники на помощь не идут. У нас так мало ружейных патронов, что я не могу расстрелять арестованных. Мне, к сожалению, придется их сжечь. Кстати, нужно проверить… Прошу подождать, господа. У нас еще есть полчаса.

Полковник оставил строй. Лицо его бледно, глаза — заплаканы. У него очень больна дочь.

Он вошел в тюрьму. Юнкера забили коридоры тюрьмы стружками, щепой, соломой и досками.

— Керосином полить!

— Полито, господин полковник.

— Одолжите мне, пожалуйста, спичку, — сказал полковник. — Я не курю.

Он зажег солому, которая мгновенно вспыхнула.

Пламя занялось так быстро, что полковник отшатнулся.

— А моя дочь по-прежнему в бреду, — пробормотал он, возвращаясь к строю.

Офицеры курят. Кто-то командует: «Смирно!» Офицеры бросают окурки. Полковник Катин продолжает свою речь:

— Господа, у нас есть орудия, но нет снарядов. У восставших, кажется, то же самое. Остаются — штыки. Однако штыковой перевес на их стороне. Итак… — Помолчав, он сказал в землю: — Осталось только — или сдаться, или застрелиться. Те, кто желает сдаться, — два шага вперед.

Все офицеры и юнкера, кроме пятерых офицеров, делают два шага вперед. Полковник закрывает глаза рукой, и желающие сдаться идут к воротам крепости. Юнкера-крестоносцы срывают на ходу нашитые на грудь белые кресты.

Бушман, адъютант полковника, разворачивает трехцветное знамя. Полковник говорит упавшим голосом:

— Капитан Колесин!

— Слушаю!

— Капитан, вам — первая пуля.

Колесин стреляется, падает.

— Штабс-капитан Григорьев! Штабс-капитан Петров! Фон Кюн!..

Три офицера стреляются одновременно.

Полковник смотрит на адъютанта. Тот расстегивает кобуру.

— Подождите секунду.

Катин думает немножко, затем говорит:

— Запишите принятую вами только что радиограмму. — И он диктует адъютанту, который пишет: — «Японские и американские корабли в составе… в составе шестнадцати вымпелов, груженные снарядами и орудиями, идут к порту. Они находятся в двенадцати километрах. Предлагаем спокойно ждать помощи. Принял поручик Бушман». Год, день, час, минута!

Он показывает часы адъютанту.

— А теперь, поручик, возьмите принятую радиограмму в левую руку. Правая у вас будет свободна. До свидания!

Поручик Бушман стреляется. Полковник берет трехцветный флаг, бросает его на трупы офицеров, достает револьвер и говорит сам себе:

— Полковник Катин! Вам — последняя пуля. Слушаюсь!

И стреляется.

По рельсам через крепостные ворота медленно входит в крепость состав со снарядами. Опять туман клубится над морем.

Партизаны тащат снаряды к крепостным орудиям.

— Заряжай, артиллеристы! — слышится голос Вершинина.

А над орудиями, на холме, высоко поставлены носилки с телом Пеклеванова. Здесь — Маша, Настасьюшка, Знобов, Семенов, Хмаренко, врач Сотин.

Снизу на холм тяжело поднимается Вершинин.

Он останавливается перед телом Пеклеванова, снимает шапку. Миша-студент говорит, подавая ему депешу, продиктованную недавно полковником Катиным:

— Корабли интервентов приближаются, Никита Егорыч!

Васька Окорок подводит телеграфистов, которые, глядя на депешу, говорят:

— Такой радиотелеграммы мы не принимали!

— Наоборот, есть сообщение, что корабли интервентов, узнав о занятии крепости партизанами, повернули в море!

— Туман, Никита Егорыч, ничего не разберешь.

И Васька добавляет:

— Возле берега еще кое-что видно, Никита Егорыч. Гляди-ка, беженцы на катера грузятся. Прикажи пальнуть?

— А почему не пальнуть? Па…

Вершинин готов уже отдать команду, но вдруг, вспомнив, говорит Ваське:

— Нет. Пеклеванов не велел стрелять по беженцам. Пускай плывут! Беженец, брат, лучше любой вши панику разносит.

Он берет у Васьки бинокль.

Грузчики тащат снаряды к крепостным орудиям.

— Никита Егорыч, отстреляемся! Ты уж моим устам верь, Никита Егорыч.

— Верю. Твои уста, Васька, как раз те, которыми мед пьют. Приготовить орудия к бою!

— Орудия, к бою! Первое, второе…

— Третье, четвертое… — перебрасывается команда.

И под эту команду туманная полоса отодвигается от берега, освобождая порт.

Видны катера, которые везут беженцев в море, — и все.

Туман уходит. Горизонт чист.

И, вглядываясь в этот горизонт, партизаны ликуют:

— Ого! Ушли, Никита Егорыч!

— Никита Егорыч, а туман крейсера антервентов-то рассосал!

— Вижу, — говорит Вершинин, доставая платок. — Благодать, — говорит он с трудом пересохшими губами.

Бессмысленно-радостным взглядом он рассматривает платок, затем выпускает его из рук — и вытирает мокрый лоб рукавом.

— Благодать-то какая! Дайте все-таки, ребята, залп, в воздух, для радости!

Не звенели трамваи. Не звенела на панели толпа. Желтая и густая томила город жара: теплый туман; и такой здесь бывает. И, как камни сопок, неподвижно и хмуро стояли вокруг бухты дома.