Глава шестая Где накрапывает, а где льет

Восемь ворот рынка уставились на широкую набережную, мокрую от мелкого дождя, на который, впрочем, никто и внимания не обращал.

Блестели овощи, телега, глиняная посуда, приказчики играли ситцами в лавках, из трактира несло запахом щей, звенел бубен, и пела цыганка. В чешую рыб ныряло небо, камни домов. Плавники хранили еще нежные цвета моря — сапфирно-золотистые, ярко-желтые и густо-оранжевые.

Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно кричали:

— Покупайло еси?.. А-а?

Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил матросу Семенову с неудовольствием:

— Наше дело рушить, а? Рушь да рушь, надоело. Когда строить-то будем! Эх, кабы японца грамотного найти!

Матрос Семенов спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:

— На што тебе японца?

У матроса была круглая, гладкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки, — рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава. Плескалась и плыла набережная, город…

«Веселый человек, — подумал Знобов. — Беззаботный».

— Японца я могу. Японца здесь много!

Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты — курмы китайцев, проговорил шепотом:

— Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай! Можно и войскам ихним.

Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся.

— Они поймут!

— Трудно такого японца найти.

— Я и то говорю. Не иначе как только наткнешься.

Матрос привстал на цыпочки. Глянул в толпу.

— Ишь, сколь народу! Может, и есть здесь хороший японец, а как его найдешь!

Знобов вздохнул:

— Найти трудно. А надо.

— Найдем. — И матрос тихо спросил: — К Пеклеванову нам не пора?

— Попозже, когда дождь разойдется. Как там, у Вершинина, насчет дождей?

— Вроде начались.

— Помешают?

— Могут и помешать, если ливни.

— Вот я и говорю: хорошо бы прокламацию. Нам мешают дожди, им — прокламации.

— Так и сравняемся, ха-ха!

— Смешлив ты что-то.

— Время. Со смехом веселее.

— Гм. Им что, тоже веселее?

— Кому?

— Да вон этим, интервентам!

Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом. Молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки. Пели шпорами сереброгалунные атамановцы.

В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал волосы. В бухте, как цветы, тканные на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шхуны, лодки рыбаков.

— Кабак, а не Расея!

Матрос подпрыгнул упруго. Рассмеялся:

— Подожди, мы им холку натрем.

— Пошли? — спросил Знобов.

— Давай выигрывай ветра. Бейдевинд, ха-ха!

Они подымались в гору Пекинской улицей.

Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком, маслом. Два разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на матросов, нагло хохотали.

— И-й, матросики! Чей же океан-то теперь? Японский, американский или все-таки русский?

Прошли молча: конспирация.

Знобов сказал:

— Хохочут, черти! А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухни он! Дал бы нормально по носу, суки!..

Матрос Семенов повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул.

— Кому как!

Похоже было — огромный приморский город жил своей привычной жизнью.

Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома. Даже на море.

Видно было, как за блестящими стеклами кафе затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо, точно укалывая себя рюмками, коньяк. Плечи у них были устало искривлены. Часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.

Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлением лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Белье эвакуировали из Омска по. ошибке вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье с трупов.

Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстания.

И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.

И по-иному из-за далекой линии горизонта — тонкой и звенящей, как стальная проволока, — задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.

Семенов торопливо и немного франтовато козырял.

— Не боишься шпиков-то? — спросил он Знобова.

Знобов думал о японцах и, выбирая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:

— Сначала боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то потому и не выдают. — Он ухмыльнулся — Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.

— И сами тоже хватили!

— Да-а!.. У вас арестов нету?

— Троих взяли.

— Да-а… Ты уж Пеклеванову об этом не говори: зачем волновать?

— А он и не взволнуется. Кроме того, у меня ему подбодрение есть.

— Какое?

— Услышишь.

— От Вершинина?

— Нет, городское.

— Ну-у?!

Пеклеванов очинял ножичком карандаш; на стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце и будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.

— Вы часто приходите, товарищ Знобов, — сказал Пеклеванов. — Чрезвычайно часто. А, Семенов! Добрались к Вершинину?

— Так точно, добрался.

— И?

Семенов положил потрескавшиеся от ветра и воды пальцы на стол и туго проговорил:

— Народ робить хочет.

— Ну?

— А робить не дают. Объяростели. Гонют. Мне было неловко, будто невесту богатую уговариваю.

— Понимаю.

Семенов, передавая мысли партизан, продолжал с несвойственным ему напряжением:

— Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей… Бронепоезд тут. Японец чисто огонь — не разбират.

— Пройдет.

— Знаем. Кабы не прошло, за что умирать? Мост взорвать хочут.

— Прекрасно. Инициативу нужно. Чудесно!

— Вершинин сказал: «Начинайте восстание, а я приду к сроку».

— Так и сказал?

— Прямо.

— Великолепно! Город ведь готов, да?

Знобов снял фуражку, пригладил волосы, словно показывая, как готов город.

— Обязательно.

— Бейдевинд, ха-ха!

— Что? — спросил Пеклеванов.

— То есть корабль на правильном курсе, товарищ председатель ревкома.

И Семенов продолжал:

— Не знаю, как у вас, товарищ председатель, а у меня такое чувство, что мы в городе не одни.

— Ну, само собой разумеется! Нас — тысячи, десятки тысяч.

— Нет, я в смысле руководства.

— То есть?

«Ага, это и есть приготовленная радость», — подумал Знобов, с любопытством глядя на матроса Семенова. Пеклеванов тоже смотрел на него с не меньшим, чем Знобов, любопытством.

— То есть, Илья Герасимович, есть признаки, что в городе существует второй большевистский центр — так сказать, пар… пара…

— Параллельный?

— Вот-вот!

— А зачем он? — спросил Знобов.

— Один провалится, другой берет восстание в свои руки: чтоб без осечки. Иначе многое непонятно…

— Даже многое? — сказал Пеклеванов, с возрастающим интересом прислушиваясь к словам Семенова. — А именно?

— Ячейки имеются в таких местах — скажем, в штабе военного округа, — куда доступ членам нашего ревкома невозможен. Ко мне сегодня подошел один служащий из штаба — и день восстания в качестве мандата назвал. Я сначала подумал, что провокатор, а вгляделся — наш. И трое еще…

— Чудесно! Я рад.

Председатель ревкома поцарапал зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на щеках нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость, и толчки ее, как ребенок в чреве роженицы, пятнами румянит щеки.

Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая.

— Я тоже рад, Илья Герасимыч.

А Знобов подумал с умилением: «Вот они, большевики-то! Другой бы разозлился: что это, мол, параллельный центр заводите, не известив, обиделся бы: мол, не доверяете моим способностям, а этот только радуется».

От забот и трудов Пеклеванов в последние дни очень изменился, похудел. «Да и, должно быть, тюремная жизнь откликнулась!» — продолжал думать Знобов, глядя с жалостью на Пеклеванова.

«Хороший ты человек, а начальник… того… хлипкий». И ему захотелось увидеть другого начальника — здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе валялась большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные ломтики колбасы, а поодаль, на синем блюдечке, две картошки и подле блюдечка кусочек сахару.