БЫЛЬ О СЕРЖАНТЕ
Эту быль о сержанте Морозове рассказали мне бойцы полка, где служит Морозов, и партизаны, встретившие его на пути. Случилось это в начале 1942 года, когда полк был расколот противником на части и меньшая его часть, где тогда находилось полковое знамя, остановилась в так называемом Парусном холмовье. Полк продолжал упрямо пробиваться к своему знамени. Немецкие танки, сопровождаемые автоматчиками, занимали узкий перешеек, отделивший основные силы полка от подразделения, которым командовал лейтенант Потапов и где, как я уже говорил, находилось полковое знамя…
Но предварительно надо сказать несколько слов о Василии Морозове.
Василий происходил из села Крицы, расположенного неподалеку от Парусного холмовья. Отца, сестру он не видал с начала войны. Вот теперь, когда полк перебросили в холмовье, Василий рассчитывал увидеть родных… Вместо этого как раз накануне боя он узнал, что его больной отец и сестра, не пожелавшая оставить отца, попали к немцам. «Что ж, колхоз им коня не мог дать? — думал со злостью Морозов. — И соседи с конями есть! Скажем, заведующая почтовым отделением — Смирнова Надя!..»
…Мобилизованный, он шел на станцию. Надя?! Желтый свет лампы льется из ее окна. Она разбирает полученные письма… еще мирные…. Подняла голову. Видит? Не видит! Любит? Не любит!.. Где там спрашивать, когда за все встречи от смущенья и пяти слов не сказал. Да и что случалось при встречах? Поле. Кустарник. Пруд. Полдень. Тележка, в ней баулы. Конь… Здравствуйте, прощайте… Вот теперь бы встретить, он бы сказал!.. Но где теперь встретишь?
Красноармейцы, те, что не стреляли, вызваны к редкому березняку, покрывавшему спину высокого холма, где расположились позиции подразделения лейтенанта Потапова.
Сырой, серый и длинный день словно еще удлинялся в этом полосатом и кочковатом холмовье, где остановилось подразделение.
Послышался простуженный и хриплый голос лейтенанта:
— Развернуть знамя полка. Старший сержант Морозов, к древку.
Знамя полка, освобожденное от чехла, повисло под теплыми каплями мелкого дождя.
Жидкая осенняя земля чавкала под сапогами сержанта. Он встал рядом с древком и глядел на командира подразделения, который медленно, с бледно-серым лицом, поднимался на холм вдоль коротенькой линии выстроившихся красноармейцев.
Теплый дождь сменился холодным ветром. Непригожие тучи, темные, длинные, показывающие по краям своим белую подкладку, грозили чуть ли не снегом. Лейтенант со злостью взглянул на тучи, и по этому взгляду было понятно, что он принял на себя всю вину за грозящую боевому знамени полка опасность.
Широкое бледное лицо лейтенанта с его всегда опущенным ртом приблизилось к молодому, несколько рыхлому лицу сержанта.
— Старший сержант Василий Морозов!
— Слушаю, товарищ лейтенант.
Сержант выпрямился, ловя мысль командира сквозь две бессонные ночи, грузную усталость, сплетающую тело, тоску по родным и желтому свету лампы, льющемуся из окна почтового отделения.
— Старший сержант Морозов! Если не ошибаюсь, окрестности занимаемой нами позиции вам широко известны, поскольку вы родом из данной местности?
Сержант ответил утвердительно. Он добавил, что пройдет здесь ночью с закрытыми глазами.
Лейтенант провел ладонью по широкому опущенному рту, и Морозову подумалось, что лейтенанту стыдно плакать при всех, глазами, и он плачет ртом…
— Старший сержант Морозов, вам известна боевая история нашего полкового знамени?
И на этот вопрос сержант ответил утвердительно.
— Повторите ее вкратце.
Дыхание из груди лейтенанта вырывалось с хрипом и хлюпаньем, словно работал насос для откачки воды при сильной течи корабля.
И тогда сержант, повернувшись лицом к знамени и глядя на его багровое полотнище и золотые буквы, которые, казалось, отражались на всех лицах и во всех глазах, сказал низким, старательным и в то же время вдохновенным голосом:
— Еще в суровый девятнадцатый год, товарищи, шли в бой под этим знаменем защитники нашей родины. Бойцы полка с честью пронесли знамя по многим фронтам, вплоть до снегов Финляндии. В новых боях за отчизну пробитое пулями боевое знамя все время находилось с передовыми подразделениями полка, вдохновляя людей на подпит…
Он говорил слова, которые много раз повторял бойцам на теоретической подготовке. Бойцы превосходно помнили эти слова, знали их так же, как знали винтовку. Но бой заставляет пересмотреть многое из наших знаний! А сила убеждения изменяет наши знания иной раз еще больше, чем бой!.. Во всяком случае, то, что сейчас говорил Морозов, многое изменило и возвысило в сердцах этих людей, защищающих дальние подступы к городу Ленина, как изменило и лицо сержанта, хотя он и не чувствовал этого. Лицо его, еще недавно такое рыхлое, нерешительное, смущенное, стало сокрушительно упорным и приобрело какой-то странный цвет. Да, все видели, что он признавал сейчас самым важным и самым необходимым спасти полковую святыню во что бы то ни стало, каким бы то ни было путем…
Морозов окончил свое краткое слово.
Подразделение пребывало в торжественном молчании.
Лейтенант, вполне удовлетворенный и речью сержанта и своим выбором, дышал ровно. Он сказал:
— Морозов, возьмешь красноармейцев Гусева и Королькова и проберешься через болота ползком, как хочешь… Знамя передашь в штаб и скажешь, что мы приняли на себя удар гитлеровцев, пока ты относил знамя. Но помни, Морозов: погибнет знамя — погибнет полк. Согласно уставу — расформируют! Погибнет и твоя честь и честь полка.
— Не погибнет, товарищ лейтенант!
— Так что — сроки тебе малые, а кроме того, лично ты, Морозов, не должен умирать.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант.
— Полк по рации извещен, что ты идешь передать знамя.
— Будет передано, товарищ лейтенант.
Лейтенант крайне медленно снял с древка полотнище, поцеловал его и передал сержанту. Затем, указывая на пустое древко, воткнутое в землю, сказал:
— А мы будем биться возле этого древка до тех пор, пока есть последний патрон и кровь в жилах. Понятно? Жму руку, Морозов!
Морозов пожал руку лейтенанту, причем тот долго держал ее в своей.
После этого Морозов пошел по небольшому кругу красноармейцев, пожимая всем руки, а затем, отойдя вместе с лейтенантом в сторону, сбросил гимнастерку и начал обертывать тяжелое шелковое полотнище вокруг своего туловища. Лейтенант сказал:
— Вот и на солдата ты теперь не похож, Морозов. Растолстел. Какого села?
— Села Крицы.
— Родные в селе?
— Встретил третьего дня земляка. Говорит — остались. Отец — болен, а сестра с ним.
— Если посчитаешь возможным, зайди. Они дадут правильную информацию.
— Чего правильней. Прощайте, товарищ лейтенант. Они подумали и не спеша обнялись. Лейтенант спросил, холост ли Морозов. Сержант ответил утвердительно. Тогда лейтенант вздохнул и сказал:
— Что холост, то одобряю. Хотя, с другой стороны, и холостой много думает, да женатый вдвое того… Ну, прощай еще раз, Морозов. Мою жену увидишь… детей…
И лейтенант вытер ладонью широкий свой рот. Долго мерещилось Морозову лицо лейтенанта, его небритые щеки, заросшие твердым волосом, впалые глаза, и этот пригорок с твердыми кочками, и все это полосатое от поваленных берез кочковатое холмовье под длинными и словно наполненными болезненным соком тучами…
Они вышли или, вернее, выползли из холмовья.
Морозов полз впереди. За собой он слышал легкое дыхание Королькова, лесника. Гусев дышал так, словно того и гляди вскипит, как самовар.
Корольков был длинный, сухой, с белесыми усами, Похожими на сосульки, да и все его лицо какое-то ледяное, застывшее. Сына его убили в начале войны. Корольков пошел добровольцем и не уставал рваться в самые рискованные предприятия. «Сын сокрушает, кличет, — говорил он в таких случаях, — мне за сына надо идти, он из меня искру высекает». И с Морозовым пойти он вызвался сам, хотя и не весьма доверял сержанту как ходоку, считая себя опытнее.
Гусев — румяный, круглый, с нежным лицом, которое, казалось, никакая война не выдубит. У Гусева нет, подобно Королькову, личных счетов с немцами. Он обрадовался, когда его призвали, потому что ему давно хотелось, как он выражался, «дать себе подвиг для родины», а в мирной обстановке случая для подвига не представлялось. Да и какой может быть случай для подвига, когда служишь электромонтером на хорошей железнодорожной станции первоклассной магистрали?