Должен сознаться, однако, что, несмотря на все эти утешительные приготовления, мне стало жутко, когда я вошел в эту длинную, низкую комнату. Даже яркий огонь в камине и свет четырех свечей не разгоняли теней, отбрасываемых огромной, под балдахином, кроватью из резного ореха. Комната была обшита частью дубовыми панелями, частью гобеленами, и это придавало ей еще больше мрачности. Высокое окно — через которое восемьдесят[2] лет тому назад влез убийца, — было закрыто выцветшими занавесями, и с первого же момента, как я вошел в комнату, я не мог отделаться от ощущения, что за этими занавесями кто- то прячется.

Близ изголовья кровати сэр Джемс показал нам дверь, так искусно скрытую в стене, что мы могли бы и не заметить ее. Он отворил ее, и обнаружилась небольшая комнатка, представлявшая удивительно приятный контраст с мрачной спальней.

Светлые ситцевые занавески фестонами спускались с окон; обои на стенах, белые с мелкими алыми розочками, казались совсем новыми, диванчик и два «дедовских» кресла, вместе со столом, составляли всю обстановку комнаты и также были обиты ситцем. Над камином висело овальное зеркало в золоченой раме; в камине весело горел огонь и отражался в зеркале. На столе приветливо светила лампа. Воздух в комнате был свежий, с легким запахом лаванды.

— Здесь повеселее будет, — сказал сэр Джемс, — и сестра моя, на всякий случай, велела приготовить для вас и эту комнатку, — может быть, вы предпочтете сидеть здесь, а не там.

— А эта комната не имеет никакого отношения к убийству? — спросил я.

— Почти никакого. Здесь спала горничная моей бедной бабушки. Она была разбужена криками своей хозяйки и хотела бежать ей на помощь, но не в состоянии была отворить двери.

— Но ведь на двери нет задвижки, — возразил Эджворт.

— Может быть, тогда была. А, может быть, дверь не отворялась потому, что поперек нее лежало тело ее госпожи.

Хотя с тех пор, как я узнал, что и эта комнатка имеет отношение к убийству, она нравилась мне гораздо меньше, все же здесь было несравненно приятнее, чем в огромной мрачной спальне; и, когда мы с Эджвортом вернулись туда, я втайне вздыхал по веселому уюту маленькой соседней комнатки.

Но Эджворт, по-видимому, не разделял моих чувств. Он откинулся на спинку кресла, положил руки на поручни, вытянул свои длинные ноги, подтянул брюки и зевнул.

— Глупо это мы с вами затеяли, — заметил он. — Мне уже сейчас спать хочется. Не знаю, сколько я высижу. Дьявольски крепкий у Джемса портвейн, — прибавил он, как бы объясняя свою сонливость. Будем надеяться, что призрак якобита не заставит вас слишком долго ждать себя, — молвил он и засмеялся.

Я невольно вздрогнул, когда эхо откуда-то с потолка откликнулось на этот смех. Эджворт взял карты со стола, стасовал их и предложил партию в экарте, по маленькой. Я согласился, и мы начали играть.

Однако, я не в состоянии был сосредоточиться на игре. В атмосфере комнаты, без сомнения, было что-то волнующее. Я то и дело оглядывался, с трудом подавляя дрожь; в темных углах как будто что-то двигалось, гобеленовые занавеси на окнах точно шевелились, и я не мог отделаться от мысли, что за ними кто-то прячется. И это страшно нервировало меня. Я готов был поклясться, что складки занавесей лежат не так, как прежде.

— Какая досада, что они не дали нам больше света! — нервно вырвалось у меня. — Сидеть в темноте немножко жутко, когда подумаешь, что было в этой комнате.

— На кой же черт думать об этом? — Он фыркнул. — Я думал: вы разумный человек и скептик, такой же, как и я. А теперь, я вижу, и вы верите этил бабьим сказкам.

Я молча сдавал карты и с каждой сдачей играл все хуже, не смея сознаться и самому себе, что Эджворт говорит правду. Чем дальше, тем я больше нервничал, играл прескверно и Эджворт, отлично игравший в экарте, без труда обыграл меня. Окончив партию, я отказался продолжать, и он, снова, позевывая, откинулся на спинку кресла.

— Ну что это за привидение — такое неаккуратное! — жаловался он. — Сколько же еще времени оно заставит себя ждать?

Ответ, во всяком случае, не заставил себя ждать. Не успел он выговорит эти слова, как в окно трижды постучали.

Мы переглянулись. Эджворт слегка изменился в лице; о себе я уж не говорю: я весь похолодел.

— Что это? — шепотом спросил я, и сам звук моего голоса нагнал на меня еще больший страх.

Он встал — рослый, сильный, с молодецкой солдатской выправкой — уже опять спокойный.

— Кто-нибудь шутки шутит — хочет напугать нас. А вот я его самого напугаю.

Он подошел к камину, на котором положил револьвер, взял его и взвел курок. Как раз в этот момент троекратный стук повторился, еще более громкий и настойчивый.

Смущенный Эджворт опустил револьвер и растерянно взглянул на меня. Ветер за окном выл и плакал и гудел в трубе.

Неожиданно Эджворт бросился к окну и раздвинул гобеленовые занавеси. Я последовал за ним, хотя сердце мое стучало, казалось мне, уже не в груди, а в горле.

Эджворт распахнул окно; позади него были ставни.

Только он положил руку на засов, чтобы отодвинуть его, стук повторился снова, в третий раз, быстрый, нетерпеливый.

Я схватил его за руку, чтобы удержать; он оттолкнул меня и отодвинул засов. Ставни распахнулись и защелкнулись по бокам окна.

За окном ничего не было, кроме мрака, в котором призрачно вились снежинки. О том, что кто-нибудь, желая подшутить над нами, постучался к нам, не могло быть и речи — это было ясно даже Эджворту. На расстоянии пятидесяти аршин от дома не было даже дерева, с ветви которого можно было дотянуться до окна, а окно было в третьем этаже.

В момент, когда распахнулись ставни, на меня повеяло чьим-то ледяным дыханием, более холодным, казалось мне, чем дыхание ветра. Пламя свеч отклонилось в сторону, воск потек, образовав ложбинки по бокам; занавески у кровати надулись, и я не мог отделаться от ощущения, что, распахнув ставни, мы впустили в комнату что-то невидимое, но страшное.

Эджворт закрыл окно и повернулся ко мне; лицо его было бледнее обыкновенного.

— Странно! — пробормотал он, — очень странно!

Он ждал ответа, но я молчал, и он опять спросил:

— Как вы объясните это?

— Никак, — сказал я и отошел к столу, пугливо озираясь и не смея взглянуть в сторону кровати. — Я могу объяснить это только одним — что это якобит.

Неожиданно что-то холодное дотронулось до моего лица. Я испуганно вскрикнул.

— Что такое еще? — откликнулся Эджворт.

— Что-то коснулось моей щеки.

Не успел я выговорить это, как свои повторилось то же ощущение. Словно кто-то холодным, как лед, пальцем провел мне по лицу, от виска до подбородка.

Эджворт взглянул на меня и покатился со смеху.

— У вас снежника в волосах — она растаяла, — объяснил он и сразу успокоился. Но меня это не успокоило. Я не мог удовольствоваться таким простым объяснением; меня била лихорадка. Совершенно обессиленный, я опустился в кресло. Окно вдруг с шумом распахнулось, и ворвавшийся ветер погасил свечи.

Я вскрикнул; Эджворт выругался. Он ощупью запер окно, подбросил дров в огонь и, одну за другой, зажег свечи. Руки его слегка дрожали, и лицо было несомненно бледно. Но, тем не менее…

— Ну полно, полно, Деннисон. Какого черта вы боитесь? Нечего сказать, выискался храбрец — дожидаться привидений!

— Не говорите так! — взмолился я.

— А почему? Что, собственно, случилось? Я забыл запереть окно на задвижку, ветер распахнул его и задул свечи.

Объяснение опять-таки было самое простое, и опять-таки я не удовлетворился им. Каждым нервом я чувствовал, что в этой комнате есть что-то, чего прежде не было — что-то злое и опасное. Ведь стук в окно уж нечем было объяснить.

Я напомнил об этом Эджворту; он рассердился.

— Наверное, и это можно объяснить. Мы только не знаем, как. Только и всего.

Он положил револьвер на камин и нагнулся раздуть огонь.

— А знаете, что я вам скажу, мой друг? Здесь дьявольски холодно, в этой комнате.

— Не перейти ли нам в соседнюю? — предложил я. — Дверь можно оставить открытой. Там… там уютнее..

Он смотрел на меня.

— Ступайте, если хотите. Я взялся провести ночь здесь и сдержу слово, хотя бы все умершие якобиты пришли сюда поздравить меня с праздником.