— Выбирай — счастье Вани или твоего дяди. Он, небось, не колебался, когда обливал тебя грязью, позорил перед братьями и сестрой! Пойдет и дальше, ни перед чем не остановится, лишь бы спасти свою шкуру! Он же изменник, перебежчик, ему никто на Руси не верит! Брат говорит, под твоей подписью поставят свои и другие бояре, он уже переговорил со многими. Да не медлите, государыня-матушка! Двор и так полон слуг вашего дяди, вот-вот перекроют черный ход, я и так чудом добралась!

Аграфена подтолкнула Елену к столу, пододвинула ближе чернильницу и песочницу, сунула в руку новое хорошо отточенное гусиное перо, и когда Елена дрожащей рукой вывела свое имя, быстро осушила подпись песком, смахнула его, сунула бумагу за пазуху и, поцеловав Елену и заигравшегося в войну Ванюшу, выскользнула черным ходом.

Елена задула свечу, глянула в слюдяное окошко: из-за угла вынырнула тоненькая юркая фигурка Аграфены, до самых глаз закутанная в платки — ни дать ни взять кухонная девушка спешит после работы домой. У выхода на Соборную площадь к ней подошел дюжий детина, что-то сказал. Елена облилась холодным потом: неужели схватят? Нет, пропустил. Кто же заподозрит, что под этим балахоном скрывается боярыня Аграфена Челяднина, мамка великого князя!

И тут снова хлынули слезы. Сказались пережитое напряжение, обида, страх за сына и Аграфену. Но это были спасительные слезы, от которых чуть полегчало. Ваня забрался на колени, гладил и целовал лицо, просил: «Мама, не плачь!», протягивал игрушки, по-детски трогательно утешал.

И Елена успокоилась, улыбнулась сыну. Нашла в поставце оставленные мамкой молоко и печенье, вдвоем они поели и, обнявшись, легли спать. Принесли ужин, мать потребовала открыть дверь, чтобы покормить внука. Елена взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Не стучите, мама, не надо его будить. Аграфена дала пирога с молоком, и он уже спит. Завтра открою!

А сын и правда спал, чуть посапывая. Капельки пота проступили на лбу, завернув в колечки шелковистые волосы. Кончики губ дрогнули и поползли вверх: снилось что-то хорошее. И эта улыбка словно бальзамом исцелила душу. Успокоенная, Елена присела к окну, всматриваясь в обложенное тучами небо. Меж них появился просвет, выплыла луна и будто серебром окатила землю. Стало светло, почти как днем.

И тут в воротах возникла группа человек в пятнадцать. Они двигались бесшумно. В руках лунно посверкивали бердыши[24], топорики и копья. Крыльцо заскрипело под тяжестью множества ног. Дверь распахнулась, проглотила толпу и снова закрылась. Опять наступило безмолвие — в ушах словно позванивали колокольчики: будто и не приходил никто. Но через некоторое время двери опять растворились, выбросив людей обратно. Они шли так же тихо, только слаженный шаг сбивал кто-то маленький, семенящий в центре. Елена похолодела, сердцем почувствовав: это дядя! Толпа вышла за ворота и скрылась в серебряной дымке в направлении тюрьмы.

Елена до рассвета проплакала — на этот раз она оплакивала дядю. Это был фантазер, сумасброд, но прежде всего себялюб. Несбыточные честолюбивые замыслы не давали ему покоя. И чужие люди, и родственники, служили лишь пешками в затеваемых им авантюрах. Он часто проигрывал, но всегда с азартом кидался в новые приключения. И все-таки он был ее родным дядей…

Наутро Аграфена стукнула уже не в черную, а в парадную дверь, назвалась. Елена открыла ей. Мамка стояла на пороге, веселая, жизнерадостная, одетая как положено боярыне, только, пожалуй, чуть праздничнее обычного.

— Все позади, матушка-государыня. Скоро заутреня, пора будить великого князя.