О Мелькарт, где выбор? Он видел, что на какой бы путь он ни повернул, гибель Кар-Хадашта неизбежна. Казалось, можно было выбирать лишь одно из двух: немедленную гибель или гибель с отсрочкой.

Ему так хотелось кликнуть боевой клич, повести преданные ему общины Кар-Хадашта на открытый бой против чужой империи и против алчности собственных богачей; увидеть, как надвинутся грозовые тучи рока, когда люди пойдут в бой. Идти до конца с горящим городом, ставшим погребальным костром, городом людей, которые пошли навстречу смерти и восторжествовали над нею, умирая за свободу и братство. Его душу щемила болезненная жажда этой роковой битвы, открытого вызова той силе, которая может разграбить жилища, но не может сломить благородный дух побежденных.

И все же сила желания заставила его сомневаться в продиктованном ему решении. Какое он имеет право вести на гибель сотни тысяч людей для того только, чтобы они умерли той смертью, которой он сам хочет умереть? Зная, что одно его слово может вызвать чувство братства, он не мог не видеть ответственности, которой он не смеет злоупотреблять. Его решение должно основываться на реальном положении вещей. Была ли война совершенно безнадежной? Он не сумеет сказать себе: «Гибель неизбежна, поэтому я пойду в огонь битвы и оставлю память о своем мужестве, которая будет ободрять людей в мрачные годы». А вдруг он ошибается относительно будущего? А вдруг оно таит в себе факторы, которые изменят баланс сил таким образом, как это пока невозможно предвидеть? Только в настоящем можно быть вполне уверенным. Если борьба сейчас безнадежна, то как вождь масс, которые верят в него, он не может призвать их к войне.

Но в тот момент, когда он решил отказаться бросить клич, сердце у него упало. Что же произойдет? Богатые семьи погубят Кар-Хадашт своей продажностью. Обессилена будет родная земля. А он сам? Он, несомненно, будет выдан римлянам. И это так же несомненно вызовет взрыв возмущения и любви к нему народа. Борьба все равно разгорится.

Никогда еще он не сталкивался с такой трудной проблемой. Ему представилось, что он снова в Италии, во главе своей армии, что он дал заманить себя в ущелье и стоит перед выбором: либо сдаться, либо погибнуть в страшной резне.

Он решил не думать о выборе и закрыл глаза. Мир ускользал в легкой дымке, окутавшей очертания бога, а затем исчезли и сами очертания; они затухали в водовороте вечной сущности, и наконец осталась лишь вечность. То, что было законом в случайном и непрерывностью в изменении, связывало его тело с жизнью вне времени. Время расширялось, трепетало, вновь приобретало магическую форму. Его тело качнулось и отделилось от жеста бога. Он раздвинул занавески и сказал громко:

— Я поднимаюсь в Бирсу.

С Бараком и Келбилимом, идущими за ним следом, он прошел под большой аркой Бирсы с ее тройными воротами и длинными бойницами. Несколько купцов беседовали на обширной площади, где некогда происходили священные игры. С одной стороны площади по фасаду храма поднимались террасами длинные пролеты лестницы, уставленной с обеих сторон статуями. Солнце сверкало на золотых и голубых стенных украшениях. Вокруг многочисленных часовенок для инкубации[135] бродили больные, уплатившие за право спать в ограде храма: Эшмун посетит их в сновидении, которое жрец истолкует им утром, и они будут исцелены юным богом-спасителем.

Повернув направо, Ганнибал поднялся по массивной каменной лестнице на стену крепости.

Он устремил взгляд вниз, на город, весь изрезанный расщелинами бурлящих улиц, на беспорядочное нагромождение домов внутри окружающей город высокой стены; на раскинувшиеся по ту сторону стены сады, красновато-коричневые от спелых гранатов, окаймленные кипарисами. Караван медленно приближался по главной дороге с юга. Корабль плыл мимо мыса, направляясь в гавань. Ганнибал жадно вглядывался в знакомую ему картину, словно искал в ней что-то, что ускользнуло от его взора. Не много покоя и счастья узнал он в этом городе и все же был спаян с ним. Сначала узами родовой гордости и большими земельными владениями. Затем эти узы укрепились — просто потому, что город стал главным оплотом военных сил, без которых он не мог бы начать наступление против Рима. Наконец, эти узы укреплялись преданностью к нему простого народа. Подчиняя себе мир, он всегда считал Кар-Хадашт своим основным опорным пунктом. А теперь он его потерял.

Ему казалось, что, если бы он с самого начала понял значение этих уз, его жизнь сложилась бы по-другому. И он вдруг снова испытал это ослепляющее воздействие иллюзии. Ибо он не мог, идя по другому пути, стать тем, чем стал. И снова его пронзила эта страшная ирония, безнадежная преграда между сознанием и действием, как между двумя мирами, двигающимися с различной скоростью, но заключающими в себе в конечном счете один и тот же смысл. Поэтому человек и разрывается на части.

В его памяти всплыло воспоминание о первых его столкновениях с политиканами Кар-Хадашта после возвращения на родину. Как он прогнал с трибуны патриция, который высказывал глупые предложения о том, чтобы отказаться принять условия мира. Тогда он не понимал, почему пришел в такую ярость, но теперь знал, что он почувствовал в ораторе социального врага. Поступая так, он отрекался от своего сословия; он видел неспособность этого сословия действовать с прямотой и решительностью, свойственными духовно цельным людям. По той же причине он расхохотался в Сенате, когда все скорбели по поводу контрибуций. И когда они стали упрекать его, он ответил надменно:

«Если бы вы могли видеть мое сердце так же, как вы видите мое лицо, вы знали бы, что мой смех вырвался не из радостного сердца, но из сердца, обезумевшего от горя. И все же мой смех не столь безрассуден, как ваши слезы. Вам следовало плакать, когда у нас отобрали оружие и сожгли наши корабли. Но нет, вы безмолвствовали, видя, как грабят отчизну, а теперь вы сокрушаетесь, как будто наступил конец Кар-Хадашта, потому что вам приходится оплачивать часть контрибуции из собственной мошны. Боюсь, что вы очень скоро сочтете это наименьшим несчастьем из тех, которые вам еще предстоит пережить».

Его чуть не убили, когда он произнес эти слова. Как они теперь, должно быть, жалеют, что не умертвили его тогда. И теперь он должен дать своим врагам повод для торжества!

Но другого выхода не было. Он не мог предать людей, доверявших ему. Он не мог отдать их на растерзание.

После обеда он отпустил всех, кроме слуг. Он отдал несколько распоряжений на завтра и объявил, что будет отдыхать. Но, оставшись наедине с Бараком и Келбилимом, он сказал:

— Я решил. Седлайте коней!

Келбилим поклонился и вышел. Через несколько минут он вернулся и доложил, что все готово. Ганнибал и Барак спустились за ним по переходу и вышли на двор позади дома. Под навесом стояли оседланные кони.

Взяв поводья, они тихо повели коней к изгороди, а затем вдоль маленькой речки. Вскоре они оказались на обсаженной терпентинными деревьями дороге и вскочили в седла. Поначалу они ехали небыстрой рысью, потом Ганнибал оглянулся на своих спутников и крикнул:

— Скорей!

Они понеслись во весь опор по большой дороге. Около полуночи взошла луна и залила всю местность серебром.

Незадолго до зари они добрались до деревни, где их ждала заранее приготовленная Келбилимом смена лошадей. При свете фонаря они поели хлеба и сыра; потом снова понеслись вперед. Они мчались весь день. Келбилим проделал этот путь несколько недель назад и все подготовил. Они скакали по пыльной дороге, пот ручьями катился по бокам лошадей, под их копытами потрескивала выжженная трава и чахлый колючий кустарник. Они неслись через поля, где рабы мотыжили землю, не распрямляя усталых спин, чтобы посмотреть им вслед; через деревни, где женщины выходили к дверям своих лачуг и звали детишек криками, напоминавшими крики грачей; по рощицам из колючего дуба, где бегали, лая, шакалы.

Наконец, много раз сменив лошадей, они приехали в усадьбу, где кони ждали их у каменных кормушек, стоявших вокруг старого колодца. Тут они поели хлеба и фиников и помчались дальше — через заросли дикого вьюнка, прогромыхали вверх по каменистому холму, а потом снова понеслись по равнине. Губы у них растрескались и запеклись, веки воспалились, глаза затуманились от усталости, горло пересохло. Кости ломило, тела покрылись волдырями. Они не разговаривали.