Кортес проснулся и некоторое время лежал в темноте, прислушиваясь к затихающим раскатам первого громового удара. Он спал одетым — вот уже двадцать вторую ночь, с тех пор как отряд покинул границы Тройственного союза. Тело под тонкой шелковой рубашкой и прошитыми хлопком штанами чесалось неимоверно. Два дня назад он наспех искупался в какой-то речушке, через которую отряд перебирался по навесному мосту из тростника. Не сказать, чтобы совсем зря — принцесса, во всяком случае, перестала морщить свой хорошенький носик в его присутствии, а вот чесотка не только не прошла, но даже усилилась. Видимо, в реке водились водяные клещи.

Ливень уже вовсю хлестал своими щелкающими бичами по крыше храма. Храм — похожее на коробку низкое здание — венчал собою вершину одной из великих пирамид Лубаантуна. Кортес настоял на том, чтобы палатку принцессы разбили не под открытым небом, как обычно, а в самом святилище, под защитой испещренных странными иероглифами стен. Себе он постелил у массивной каменной двери с изображением сейбы, вырастающей из рассеченной груди связанного пленника. Дверь легко поворачивалась на невидимых шарнирах, но так же легко блокировалась выточенным из красноватого гранита цилиндром, скользившим в полукруглом желобе. Древние строители хорошо позаботились о безопасности пирамиды: для обороны ее верхней площадки требовалось всего пять-шесть человек. Лестница, поднимавшаяся на высоту двухсот локтей, словно специально предназначалась для того, чтобы сшибать с нее нападавших — по ее высоченным узким ступеням и так-то не просто было подниматься, а уж под градом стрел, дротиков или, на худой конец, каменных снарядов для пращи — тем более. Сейчас лестницу охраняли четверо людей Кортеса; еще двое, включая капитана Коронадо, стояли на страже у дверей святилища. Пять солдат под командой Эстебана дежурили внизу, у подножия пирамиды. «Придется им помокнуть», — подумал Кортес, прислушиваясь к нарастающему шуму дождя.

Приказ на сегодняшнюю ночь — как, впрочем, и на все предыдущие ночи их путешествия — был прост: смотреть в три глаза, не подпуская к лагерю ни одну живую тварь ближе чем на двадцать шагов. Вчера вечером, когда Кортес принял решение разбить лагерь на вершине пирамиды, караульные воспряли духом: охранять такое место несравненно проще, чем поляну, со всех сторон окруженную непролазными зарослями. Но злые боги этой негостеприимной земли решили, как видно, посмеяться над ними, обрушив на Лубаантун страшный тропический ливень. Под сводами дикого леса укрыться от дождя не так уж и сложно, но на вознесенной высоко над джунглями каменной площадке нет спасения от жалящих, словно пчелы, струй. Впрочем, и нападающим придется несладко… «Не будет никаких нападающих», — одернул себя Кортес, поднимаясь и привычным движением поправляя перевязь прямого толедского меча. Город покинут, как и те, что они видели прежде. По пути от гор к побережью отряд миновал уже три больших поселка, и лишь в одном из них теплилось слабое подобие жизни. Население Лубаантуна состояло из дюжины стариков и старух, ютившихся в тростниковых хижинах на краю наступавшего леса; величественные белые дворцы, стоявшие на высоких, облицованных штукатуркой платформах, были пусты, как будто их обитатели в одночасье растворились в колышащемся от жары воздухе. Никто не разжигал костры на ступенях пирамид, не оглашал криками огороженную высокой стеной площадку для игры в мяч. На круглой, вымощенной розовым гранитом площади перед бившим из земли источником валялся расписной кувшин с причудливо изогнутым горлом. Глядя на него, трудно было избавиться от ощущения, что жители покинули город всего лишь несколько часов назад…

Палатка принцессы стояла в глубине святилища, за резной деревянной ширмой. По обеим сторонам от входа сидели, скрестив ноги, Ахмет и Ибрагим, два великана-евнуха, никогда не отходившие от своей госпожи дальше чем на десять шагов. Когда Кортес заглянул за ширму, они, как по команде, повернули к нему свои гладкие, жирно блестевшие в свете потрескивающего факела лица. Ибрагим растянул толстые губы в подобии улыбки.

— Все в порядке, амир, — сказал он свистящим шепотом. — Мы уже привыкли к этим дождям.

— Ты, может быть, и привык, толстяк, а я еще нет, — перебил его звонкий девичий голос. Тонкая смуглая рука выскользнула из-за полога и хлестнула евнуха по безволосому предплечью. — Слава Аллаху, сегодня у нас хотя бы есть крыша над головой. Я уже начинаю забывать, как это — просыпаться в сухой постели!

— Принцесса, — евнух встревоженно привстал, словно пытаясь загородить палатку от посторонних глаз, — сейчас глубокая ночь, вам надо спать…

— С каких это пор слуги указывают мне, что делать? — надменно перебила его Ясмин. Она откинула полог и грациозно выбралась наружу. Кортес сдержанно поклонился.

— Ваше Высочество, — сказал он по-арабски, — ваш слуга не солгал. До рассвета еще далеко.

— Я хочу посмотреть на грозу, — в голосе принцессы прозвучали капризные нотки. — Мне все равно не спится под этот ужасный грохот. Проводите меня на площадку, сеньор.

Кортес протянул ей руку, и тонкие пальчики Ясмин крепко обхватили его запястье.

— Прошу вас, Ваше Высочество.

«Дьявол дернул меня начать проверку караулов с палатки взбалмошной девчонки», — подумал он с досадой. Ясмин была прелестной девушкой, но Омар ал-Хазри нанял Кортеса и его отряд не для того, чтобы потакать ее капризам: для этого в распоряжении принцессы имелся десяток конфиденток, не говоря уже о евнухах. Однако Ясмин, по-видимому, доставляло особое удовольствие испытывать силу своих чар именно на рыцарях-кастильцах. И, разумеется, на их командире.

Сейчас Ясмин решила выйти под дождь в легком и тонком абайясе и парчовых туфельках с загнутыми кверху носами. Ясно, что через минуту одежду можно будет выжимать, а сама принцесса, как ребенок, заберется на руки к одному из своих евнухов, не забывая кокетливо покачивать туфелькой перед носом у капитана Коронадо. Все это повторялось с начала их путешествия уже не раз, и Кортес смирился с подобным поведением, как с неизбежным злом. До встречи с Ясмин он никогда не думал, что мавританские девушки могут вести себя так раскованно. Хуже всего было то, что солдаты воспринимали ее девичьи игры, как знаки внимания лично к ним; впрочем, чего еще можно ожидать от здоровых мужчин с горячей андалусской кровью после двухнедельного похода по обезлюдевшей стране? Принцесса, разумеется, была не единственной женщиной в отряде, но ее служанки, в полном соответствии с законами Мухаммеда, носили длинные плащи и головные накидки-химары и с наемниками отнюдь не заигрывали. А Ясмин ухитрялась то выставить из затянутых шелком носилок стройную ножку, то пройти на глазах у всех к своей палатке, соблазнительно покачивая крутыми бедрами, то прижаться к какому-нибудь из своих евнухов с такой неподдельной страстью, что у глядящих на это кастильцев напрочь отшибало инстинкт самосохранения. В первый же день Кортес объявил своим людям, что самолично повесит каждого, кто вольно или невольно оскорбит принцессу. Молодой Понсе де Леон, большой любитель позубоскалить, попробовал было возражать: мол, в христианских краях, вроде Лузитании или Астурии, дама, скорее, оскорбится, если кабальеро оставит ее намеки без внимания. Кортес посмотрел на него так, что наглая ухмылка юноши быстро превратилась в жалкую неуверенную гримасу. «С каких это пор, — спросил Кортес ледяным тоном, — дон Диего путает сельву ал-Тин с дворцами Овьедо? И, раз уж мы заговорили о далекой родине, не соблаговолит ли веселый дон вспомнить судьбу герцога Фруэлы, имевшего неосторожность приподнять накидку прекрасной Зулейхи? Да-да, того самого Фруэлы, что был брошен в каменный мешок-зиндан и томился там одиннадцать лет, пока астурийцы не передали визирю Гранады огромный выкуп за его голову… Но поскольку, — продолжал Кортес, убедившись, что его слова произвели должное впечатление, — вы, дон Диего, не герцог Астурийский, а всего-навсего младший сын безземельного эскудеро из Пелайо, я не стану сажать вас в зиндан. Я просто повешу вас на ближайшей сейбе!»