— Я уж не такая важная фигура, чтобы обо мне писать, — не одобрил эту идею Леонид Максимович.

— Одно дело, что вы думаете о себе, а другое дело, что думают другие, — ответил я.

Но так и не удалось соблазнить кого-нибудь из писателей этой идеей. Может, не столь энергично искал?

Он не нравился себе таким изможденным, высохшим, стеснялся себя, неохотно соглашался фотографироваться, а когда я предложил принести кинокамеру, наотрез отказался: стар, страшен.

— Ни в коем случае. Я такой неприятный. Не надо…

Когда издательство «Голос» и Союз писателей России присудили ему литературную премию им. Льва Толстого за выдающийся вклад в развитие русской литературы, он заволновался: будут корреспонденты, журналисты, кинокамеры. Он, а он такой немощный, неприятный!

Да, были корреспонденты, было телевидение, работало несколько кинокамер. По Уставу вручать премию должен был председатель Союза писателей, но премия 1993 года была поделена между Леоновым и Бондаревым, неудобно если один из лауреатов будет вручать другому лауреату, и мне самому неудобно вручать, не солидно, литературного авторитета пока мало, тогда я предложил вручить премию лауреатам Сергею Михалкову. Он согласился.

Леонид Максимович при вручении был спокоен, бодр, не обращая внимания на кинокамеры, вспышки фотоаппаратов, произнес экспромтом яркую речь. Ее потом напечатало несколько газет. Много разговаривал, а за столом даже пригубил шампанское. Я понимаю, почему он сказал мне, что после знакомства со мной у него началась другая жизнь. Раньше он потихоньку работал над романом, общался только с домработницей, с семьями дочерей, которые жили от него отдельно, и у них были свои заботы, свои проблемы, да с человеком, которому он диктовал главы романа. Поменялось их за годы работы несколько. Изредка заглядывал кто-нибудь из писателей. Тихая, спокойная жизнь в четырех стенах, даже на балкон страшно выходить. А когда появился я, все вокруг него ожило: корреспонденты, политики, гости, можно было часами читать лекции о литературном мастерстве, передавать свой опыт молодым писателям, которых приводил я, а для него, девяностопятилетнего, и сорокалетние были мальчиками, рассказывать о встречах с великими людьми, которые для нас остались далеко в истории, а для него были современниками. Кумиром поэта Владимира Турапина был Сергей Есенин, Володя даже прописан был в его доме в Константиново. Конечно, Турапину хотелось узнать что-либо новое о своем кумире из первых рук. Леонид Максимович неодобрительно относился к Есенину, говорил, что он писал наспех, у него нет ни одного отделанного стихотворения. Бог ему дал дар, а он наплевательски к нему отнесся. Нельзя скальпелем ковырять гуталин, нельзя им строгать палку. Так же как нельзя на рояле спать, прыгать. Рояль предназначен для искусства, а Есенин не берег дар, не использовал его по назначению. Леонов рассказал, как он, когда собирал материал для романа «Вор», ходил с Есениным в ночлежку.

— Присел я с мужиками, приглядываюсь, разговариваю, смотрю, нет Есенина. Где он? Начал искать. Слышу в одном углу тишина и его голос: стихи читает. Подхожу, он сидит на нарах, рядом бутылка со спиртом, а вокруг мужики, проститутки. Помню, одна старая, с верхних нар вот так свесилась и глядит на него, как на чудо какое, слушает, и все слушают. Лампа горит тускло, полумрак, лица вокруг небритые, пропитые, онемевшие, и он читает. Жутко глядеть! Потом он напишет: я читаю стихи проституткам, с хулиганами жарю спирт… А однажды я зашел в редакцию «Правды» по делам, а там пьяный Есенин, вдрызг, с гитарой, он часто бывал там у Бениславской, она потом застрелилась на его могиле, увидел он меня, отбросил гитару на диван, ухватил меня за грудки, начал трясти и спрашивает: — Ты меня понимаешь? — Понимаю. — А себя понимаешь? — Понимаю. — Ничего ты не понимаешь! — И толкнул на диван. Я шмякнулся прямо на гитару. Она подо мной — хрясь! Раздавил. Есенин схвати гриф и давай им бить по полу. Бил до тех пор, пока не разбил в щепку… Да, не берег он свой дар, и себя не уважал. Разве можно так… Был я у знакомых своих, а он им письмо прислал из Америки, там он был с Дункан. Начали читать письмо вслух. Есенин пишет, что рвется в Россию, а сволочь Дунька денег не дает. Он ее Дунькой звал. Все смеются, а мне стыдно за него: он что, сутенер? Нельзя так себя вести!

И каждый раз, когда мы приходили к нему, Леонид Максимович благодарил нас и непременно спрашивал: не заговорил ли он нас? И провожал до порога. Сам открывал дверь. А мы готовы были слушать его бесконечно. Однажды я был у него с женой. Таня тоже член Союза писателей и давно рвалась к нему, наслушавшись моих рассказов. С нами был Андрей Коновко, мой давний друг, писатель и директор издательства «Зарница». Леонид Максимович, увидев мою жену, молодую красивую женщину, сразу как-то подтянулся, взбодрился, говорил только с ней, расспрашивал. Она закончила литературный институт, и он рассказал, как он преподавал в Литинституте.

— Леонид Максимович, а в молодости вы были красивый!

— Вы видели, — встрепенулся Леонов, быстро вскочил со своего кресла, энергично пересек кабинет и стал снимать большую папку со шкафа.

Андрей Коновко помог ему. В папке были большие отличного качества фотографии. Леонов стал показывать их нам, говоря:

— Все мои, сам снимал… Это я в двадцатом году…

На фотокарточке был обаятельный парень, красавец, с доброжелательным, располагающим к себе, лицом.

— Вы очень похожи на одного из «На-На», — сказала Таня.

— На кого, на кого? — спросил Леонид Максимович.

— Певцы сейчас модные, красивые парни…

— А это моя жена, Таня. Она была дочерью известного тогда издателя Сабашникова.

— Красивая, — восхитилась Таня.

Действительно, жена его была на редкость красивой женщиной, и видно, добрая, добродушная.

— А это братья Сабашниковы, их трое, вот старший Федор, он знаменит тем, что купил тетрадь Леонардо да Винчи и издал ее во Франции в 1899 года… А это мы с женой в деревне, банька строится… Там же на мостике… на лугу…

— Ой, какие ромашки большие! — воскликнула Таня. — Леонид Максимович, вы отличный фотограф! Какие вы мгновения выбираете! Не фотография, а портрет, характеры видны, а качество какое высокое… Правда, говорят, что если человек талантлив в одном, то он талантлив во всем.

— Эти фотографии мы непременно включим в книгу о вас, — добавил я.

— Да, да. Я неплохо фотографировал, — согласился Леонид Максимович. — Было дело!

— А это я с Горьким, в Сорренто.

— Сколько вам лет здесь? — спросила Таня.

— Двадцать семь.

— Я люблю Горького читать, — сказала Таня. — Только что прочитала книгу Берберовой о нем: «Железная женщина».

Леонид Максимович вдруг быстро и молча повернулся к своему креслу, нагнулся и вытянул из-за шкафа большую фотографию в рамке под стеклом. На ней была группа за столом.

— Это мы в Сорренто, — показал он нам. — Вот Горький, я, а это баронесса Будберг, урожденная Закревскаяя. Сложная женщина, она была одновременно женой Горького и Уэльса, умная…

— Да еще и к Локкарту ездила, — добавила Таня.

— Сложная женщина, — повторил Леонид Максимович, — была история со мной… — начал он и взглянул на Таню, — потом расскажу, при Тане неудобно.

Я напомнил ему в другой раз, и он рассказал, как баронесса Будберг пыталась соблазнить его в Сорренто, но он устоял: зачем? Жена молодая, красивая. Стыдно было перед Горьким.

Леонид Леонов пригласил нас за стол, выставил хорошее вино, сам чуточку пригубил. За столом разговор зашел о Боге, и Леонид Максимович спросил у нас: верим ли мы в него?

— Церковь редко посещаем, — сказала Таня.

— Скажем так: неглубоко верим, — добавил я.

— А я глубоко верующий, — сказал он.

Таня рассказала, как она дрожала, когда ее принимали в комсомол, боялась, что спросят: есть ли дома иконы? Что отвечать? Ведь висят же.