Глава 16 Джош

Девушка делает большой глоток дымящегося горячего кофе, потом еще один и еще, и, клянусь, обожигает рот и язык горячей жидкостью. Затем, пару раз резко, но не сильно кивнув и сделав еще несколько глотков — будто настраивая себя на важный подвиг этим ужасным диким способом есть и пить — она отламывает огромный кусок лимонного пирожного и запихивает его себе в рот. Ее щеки надуваются как у хомяка, когда тот прячет в них еду, и ее рот настолько забит, что девушка с трудом может жевать, не говоря уже о том, чтобы глотать.

— М-м-м, — бормочет она, и несколько крошек падают с ее пухлых губ. — О-о-ошень фкуш-ш-шно.

Девушка зажимает губами еще один кусок пирожного, несмотря на то, что не проглотила предыдущий, глазурь пачкает ей все губы и большой кляксой падает на подбородок.

И зачем я ее привел сюда?

Ах, да, потому что в мою маму встроен личный дерьмометр, и она бы узнала, если бы я этого не сделал.

Вот она — единственная причина нашего нелепого свидания за чашечкой кофе.

Свидание? Это не свидание.

Тем не менее, я удивлен, что девушка пошла сюда за мной. То есть, не то, чтобы я был чрезвычайно рад ее присутствию. Собственно, наоборот всячески старался показать ей, что мне совершенно безразлично, последует она за мной или нет.

Но девушка пошла, и мне хочется знать почему, ведь я вел себя с ней как полный придурок, и она не заслуживает такого отношения. Однако мне очень сложно ощущать себя виноватым. Причина заключается в том, что девушка заставляет меня чувствовать, а я не готов впустить кого-либо, кроме своих детей и семьи в свой тесный мирок.

— Почему бы не позвать официантку и не попросить упаковать пирожное и кофе с собой? Запихнешь в рот еще хоть чуть-чуть, и, скорее всего, задохнешься.

Холли переводит на меня свой взгляд. Она выглядит так смешно с набитым до отказа пирожным ртом, что я еле сдерживаюсь, чтобы не заржать. У девушки перепачкано все лицо, и она не может ответить, потому что физически на это не способна. Если бы ее глаза могли говорить за нее, то ответили бы мне: «Отвали». Поэтому, в данных обстоятельствах, она поднимает свободную руку и показывает мне средний палец.

По идее, в этот момент, Холли должна выглядеть для меня совершенно непривлекательно, но но несмотря на свое сопротивление, я нахожу ее самой прекрасной девушкой, которую когда-либо видел.

Она наклоняет голову, чтобы не было видно рот, с усердием все пережевывает, пока не получается проглотить, а затем вытирает лицо бумажными салфетками, оставляя разводы от лимонной глазури.

— Слушай, Джош. Давай не будем ходить вокруг да около. Ты здесь потому, что твоя мать велела тебе так сделать. И, если задуматься, это довольно-таки печально для такого большого мальчика, как ты.

Холли пожимает плечами и смотрит на меня так, будто я заслуживаю ее жалости, а затем продолжает:

— А я здесь потому, что ты брат моего босса. К чему расшаркиваться друг перед другом, если ни один из нас не желал провести это время вместе? Я не знаю тебя, ты не знаешь меня, поэтому дай мне доесть, и я тут же исчезну.

Закончив свою тираду, девушка цепляет вилкой последний огромный кусок пирожного, широко открывает рот и полностью запихивает его туда, с трудом смыкая за ним губы.

— М-м-м, шерьежно, они делают м-отлишные пиожные-ом.

Я касаюсь края своей тарелки кончиком пальца и толкаю ее через стол к ней.

— Вот, кажется, тебе оно очень понравилось, можешь и мое съесть.

— Нет, спасибо, не хочу тебя объедать.

Холли еще раз вытирает губы, допивает кофе и встает из-за стола. С момента, как мы зашли сюда, сделали заказ и сели, и до того, как она встает, чтобы уйти, не прошло и десяти минут.

Не понимаю, что делаю, пока не чувствую своими пальцами мягкую кожу ее запястья и бьющийся пульс, но моя неожиданная попытка остановить ее шокирует нас обоих в равной степени. Холли переводит взгляд с моего лица на руку, которой я легко удерживаю ее, а потом снова смотрит на меня с застывшим вопросом на губах. Несмотря на переполняющее меня желание, я должен отпустить ее и свалить отсюда побыстрее, но потребность провести с ней больше времени куда сильнее.

— Сам не знаю, что делаю, — признаюсь я, как будто согрешил. Слова, вязкие как патока, и предают мужчину, которым мне хочется стать.

Девушка снова опускает взгляд на мою руку, которой я держу ее за запястье, туда, где наша кожа соприкасается, и признается:

— И я не знаю.

Ее темно-карие глаза находят мои, и боль, которую я вижу в их шоколадной глубине, неожиданно мне знакома. Она как старый друг или любимая куртка. Хочется скользнуть в нее и купаться в этих муках. Я хочу потереться об эту боль, пока зуд не превратится в ожог.

— Где ты живешь?

Она знает, к чему я веду, потому что даже глазом не моргает на мой бесцеремонный вопрос.

— Я на машине. Тут не далеко. Дома никого нет.

Между нами что-то трескается с неприятным звуком и немелодичным долгим звоном, скорее как от резкого удара, который может застать врасплох. Мы оба впитываем это ощущение, наслаждаемся сопровождающей его болью и позволяем ему превратиться в трепет.

— Идем, — это команда. Я не спрашиваю, а она не ждет вежливой просьбы или застенчивого вопроса. Не могу сказать, когда это превратилось из неуклюжего, навязанного свидания во что-то еще, но я точно не могу, нет, не желаю останавливаться. Мы — два автомобиля, которые вот-вот столкнутся, и я со всей страстью предвкушаю травмы и синяки от нашего надвигающегося и непредотвратимого столкновения.

Освобождаю ее руку от своего захвата, и Холли медлит лишь на секунду, прежде чем закинуть на плечо сумку и повернуться к выходу из кофейни. Мы меняемся ролями: теперь я послушно иду за ней, и точно так же, как до этого вел ее сюда, девушка не оглядывается, чтобы убедиться, следую ли я за ней. Она знает, что это так.

Мы петляем по многолюдным улицам, пытаясь не столкнуться с туристами, и я задерживаю свой взгляд на ее спине. Свободная хлопчатобумажная рубашка, которую она носит как платье, туго затянута на талии широким кожаным ремнем. У нее на ногах простые коричневые кожаные сандалии с тисненым цветочным рисунком, и, как всегда, в ее в волосах цветок, на этот раз желтая гербера. У нее длинные, гладкие и загорелые ноги, и я заворожен тем, как рубашка обтягивает упругие бедра. Ее подтянутые мышцы под обласканной солнцем кожей растягиваются и напрягаются с каждым шагом. Она не спешит, но и не сбивается с шага. Девушка идет с присущей ей расслабленной уверенностью, которая проявляется тем, как она одета, как себя ведет и даже говорит. Холли не особо старается угодить кому-либо, и, черт меня подери, если это не кажется невероятно возбуждающим.

Когда мы подходим к видавшей виды маленькой и старой машине, которая стоит на тенистой стороне улицы, она открывает водительскую дверь, бросает сумку на заднее сиденье и наклоняется, чтобы разблокировать пассажирскую. Холли не смотрит на меня, не подает знак, чтобы я сел. Сам факт разблокировки двери является для меня приглашением присоединиться к ней.

Мы оба знаем, что если я сяду в машину, то только по одной единственной причине. Нам следует испытывать неловкость. Между нами должно витать некомфортное напряжение.

Но ничего такого нет и в помине.

Когда с громким скрипом открываю ржавую дверь и сажусь на сиденье рядом с девушкой, внутри машины не остается ничего, кроме Холли и меня, и неоспоримого осознания того, что мы едем к ней ради секса. Не притворяемся, что это приглашение на кофе, ведь мы только что оставили две недопитые чашки этого напитка на столе в кофейне. Я еду с ней не для того, чтобы посмотреть, где она живет, или еще по какой-нибудь невинной причине, которая приведет или не приведет к сексу.

Я еду с ней исключительно ради того, чтобы забраться к ней в трусики и погрузиться в ее тело.

Она хочет этого.

Мне это нужно.

Так что отключаю все остальные чувства. Время сожалеть наступит позже. Едва заметный скользкий стыд делает попытки выползти из глубины моего нутра, из того места, которое пульсирует в предвкушении.

Ты был только с одной женщиной. Ты должен быть только с одной женщиной.

Заталкиваю эту мысль обратно и запираю ее со всем прочим.