«Я даже не знаю тебя».

«Что ж, я тоже тебя не знаю, тем не менее, это не помешало тебе выпрыгнуть перед машиной, спасая мою жизнь».

Я понимаю ее точку зрения, но не хочу, чтобы она знала о моей.

«Просто могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?»

«Ну, мы можем, но я все равно вернусь к этому разговору, когда мы закончим другой».

«Любопытство сгубило кошку», — ухмыляюсь я.

«Верно, но уверена, если бы мне снова грозила смерть, ты бы нашел способ спасти меня. И поэтому я буду пользоваться своими шансами на любопытство».

«Ты не знаешь, когда остановиться, да?»

«Я могу потратить на это весь день».

У меня дергаются губы, и я хрущу костяшками пальцев.

«Я не в настроении излагать тебе сейчас о своем душевном состоянии».

«Может, позже ты передумаешь. Я не виновата, что слегка заинтригована человеком, который так рьяно спас мне жизнь, но, похоже, не ценит свою или не хочет жить сам».

Я снова отклоняюсь назад и замечаю, что пожилая женщина улыбается нам со своего столика. Она, вероятно, находит наше общение чем-то волшебным, чем-то, о чем она сможет рассказать своей семье по возвращении домой: «Сегодня в городе я видела двух молодых людей, изъясняющихся знаками друг с другом, и за этим было просто изумительно наблюдать. Как же чудесно, что они все еще могут вести такие глубокие и содержательные беседы!». Если бы она только знала, о чем мы на самом деле говорили, и что этот разговор не был чем-то особенным.

Я закатываю глаза в молчаливом осуждении, и Вейда, должно быть, замечает смену моего поведения, потому что усаживается немного ровнее и поправляет свой браслет перед тем, как снова на меня напасть:

«Да что не так? Ты словно не хочешь здесь находиться».

«Тебя не проведешь, да?»

Улыбаясь, она пожимает плечами, и я сжимаю руки, прежде чем ответить:

«Я не люблю людей».

«Ты не любишь людей или не любишь, что на тебя пялятся, когда ты пытаешься вести разговор?»

«И то, и другое».

Она улыбается и качает головой. Сейчас она выглядит серьезной, даже немного надменной. Она наклоняется над столом и начинает медленно, очень мягко двигать руками:

«Если серьезно, хочешь, чтобы я ушла — просто скажи мне об этом. Я оставлю тебя в покое, но все, что я пытаюсь сделать, это должным образом отблагодарить тебя за то, что ты подарил мне возможность жить дальше. У меня многое осталось, что нужно сделать в этой жизни, и было бы безумно жаль, если бы я умерла в тот день».

Я смотрю на нее и несколько раз моргаю, только чтобы заметить, что к женщине напротив нас присоединилась другая, которая также находит наш маленький молчаливый разговор намного более интересным, чем все, что они могли бы обсудить. Как бы сильно я ни стремился дать ей понять, как мне докучает неприятный вкус жизни, это первый раз за долгое время, когда я испытываю что-то нормальное. Два человека, общающихся за кофе — то, что в моем мире не случается. Я отталкиваю в сторону зарождающуюся надежду в своей груди и стараюсь не выглядеть впечатленным:

«Может, пойдем в другое место?»

Вейда кивает и медленно поднимается, а я мгновение смотрю на нее, прежде чем, подражая ее действиям, сделать то же самое. Ее радостное волнение и оживление проявляется в мельчайших деталях, например, в том, как она заправляет волосы за ухо, или как смотрит на часы, прежде чем помахать на прощание Тане. Для того, кто не может слышать или говорить, она ужасно громкая.

И затем я замечаю свое отражение в окне. Я по-прежнему слишком бледен для раннего весеннего воздуха и выгляжу так, словно неделями должным образом за собой не ухаживал. Волосы на одной стороне взлохмачены, впервые в жизни у меня отросла небольшая бородка, и на мне свитер и протертые джинсы. Если Вейда громкая и уверенная, то я ее противоположность. Я выхожу за ней из кафе и не свожу с нее глаз. Она так жаждет вкусить жизнь, а все, чего хочется мне — это вспомнить вкус кофе. Я хмурюсь про себя и упиваюсь завистью к окружающим, включая молчаливую женщину, которую, похоже, не беспокоит отсутствие звука. Я скрежещу зубами и ступаю в теплый воздух.

Снаружи она улыбается и глубоко вздыхает, вытянув руки, она похожа на того, кто впервые ощутил солнце.

«Тебе разве не нравится запах весны?»

Подойдя к цветущей вишне, она улыбается шире, если это вообще возможно. Я чувствую, как у меня дергается челюсть, и отрицательно качаю головой, перед тем как обойти Вейду и направиться в парк. Внезапно все это кажется ошибкой. В кафе я был изолирован в своем уголке, но здесь, в мире, мне труднее скрывать то, кем я являюсь, то, что мешает мне когда-либо выходить на улицу. Она заметит, потому что люди вроде нее так и поступают, они все подмечают и откладывают свои мысли на будущее.

Она за несколько секунд догоняет меня, и я замечаю, в каком нетерпении движутся ее руки.

«Нет? Как это нет? Как ты можешь не любить запах весны?»

Мы сворачиваем в небольшой парк, окруженный кованым забором и рядом деревьев, пока еще не до конца покрытых листьями на ветвях. Я замечаю лавочку у забора, присаживаюсь и растираю ногу. Она ужасно болит, но не хочу, чтобы Вейда об этом знала. Она странно смотрит на меня, но рядом не садится. Ее, кажется, устраивает стоять посреди парка, переминаться с ноги на ногу и купаться в солнечном свете. Она все еще не отпускает мой взгляд, ее глаза полны вопросов.

«Что?»

«Отчего ты так полон ненависти, Харрисон?»

Я чувствую, как начинаю закатывать глаза, и кладу ногу на скамейку. Она смотрит на меня яростным взглядом, словно кричащим: «тебе следовало отдыхать».

«Я не полон ненависти, — лгу я. — Я просто ничего не чувствую».

Она снова выгибает брови — я замечал это за ней несколько раз — и беспокойное выражение бесконтрольно распространяется по ее все еще немного нежному лицу.

«Ты не чувствуешь запаха?»

«Неа. И для протокола, вкуса тоже не чувствую. Со временем я потеряю зрение. И врачи говорят, что осязание также исчезнет».

Вейда начинает медленно водить обувью в грязи, поворачивая ногой из стороны в сторону; нервное движение, к которому склонна половина населения, даже не замечая его за собой. Она подходит к скамейке и садится на траву, не сводя глаз с горизонта, или с фонтана в центре парка. Смотрит куда угодно, кроме меня. Хотя руками она все еще двигает:

«Это ухудшается?»

Она поворачивается ко мне после того, как задала вопрос, понимая, что без этого не увидит мой ответ.

«Да. Сначала я потерял слух. Все остальное позже».

«Были какие-нибудь тревожные сигналы?»

«Нет. Однажды я проснулся, и все было погружено в тишину».

Она снова смотрит на фонтан и вздыхает. Я представляю, как она по-прежнему вдыхает запах лилий и выхлопных газов от проезжающих автомобилей. Она ждет минутку, а затем продолжает:

«Это болезнь?»

Я киваю, чтобы свести разговор к минимуму. Раньше незнакомцы никогда не задавали мне так много вопросов, и я никогда не отвечал так охотно. Мне нравится думать, что я предпочитаю свое молчание реву шумной комнаты, наполненной немолодыми хипстерами, хвастающимися своими достижениями. Большинство разговоров у меня происходило с матерью или врачом, или наедине со своими мыслями. Я не привык захламлять свои дни звуками безмолвных разговоров.

«Это лечится? Как она называется?»

«Слишком длинное название, чтобы даже пытаться произнести его, но это не лечится. Врачи просто твердят мне, что я должен быть благодарен за те чувства, которые у меня есть», — я ухмыляюсь и качаю головой.

Вейда вздыхает над моим последним предложением и вырывает травинку, подбирая слова:

«И поэтому ты не рад тому, что выжил».

Я не отвечаю ей, вместо этого пробегаю ладонью по волосам и замечаю, насколько они жирные. Хмуро посмотрев на свою ногу, я жалею, что не взял с собой обезболивающее. Она замечает мое беспокойство, а, собственно, почему бы и нет? За несколько часов эта женщина узнала обо мне больше, чем некоторые из моих родственников, а, по моему мнению, мы все еще незнакомцы. Она быстро встает и начинает быстро жестикулировать:

«Думаю, тебе нужен отдых. Похоже, тебе больно, и я не доктор, но предполагаю, что тебе был предписан покой на какое-то время, а прогулка по парку совсем к этому не относится. Давай-ка вернем тебя домой. Где ты живешь?»