Он понимал, что не прав, что ругает агрономшу не за ее промашки, а за давние Пантины грехи. Но что сделаешь, если и самому приходится теперь расплачиваться за чужое головотяпство?
Заглянул Виталий Михайлович Шитов. После поездки по участкам колхоза, уже в конторе, неожиданно спросил Сереброва:
— Ты знаешь, какие положительные качества были у Ефима Фомича?
— На работу раньше всех приходил, — съязвил Серебров, поламывая пальцы. — Я тоже раньше всех прихожу.
— Нет, ты брось это. Он чем был хорош: не оскорблял никого.
— И вы хотите, чтобы я лебезил перед всеми, как Пантя? В Ильинском люди махнули рукой на самих себя, контора зачуханная, на участках начальных школ нет, себестоимость молока такая, что его дешевле на землю вылить, чем вывозить. Мне денег не дают, материалы задерживают, а я что должен говорить: спасибо, мне не к спеху, я подожду? В грязи живем, без дороги, — потерпим. А я терпеть не хочу. Я опаздываю! Мне трактора нужны, удобрения, дорога. Если не построим дорогу, через два года она будет не нужна, люди уедут. Вот я и ругаюсь. Я тороплюсь. — Серебров обиженно отвернулся к окну. Непонятен был ему душеспасительный разговор о Панте Командирове.
— Но, послушай, — пересаживаясь ближе к Сереброву, проговорил Шитов. — Может случиться так, что ты много построишь: школу, контору, Дом культуры, газ проведешь, а добрым словом все равно будут вспоминать не тебя, а Командирова, который просто сидел и всем вежливо говорил: «Здравствуйте», «Обождите».
Серебров гмыкнул, вскочил с места, выхватил сигарету из пачки. Шарадами занялся Виталий Михайлович.
— А я не собираюсь уходить, пока обо мне не изменят мнение, — задиристо крикнул он, закуривая.
— Что ж, похвально. Но ведь с помощью грубости долго не усидишь. Тебе, наверное, кажется, что грубость, резкость, задиристость — это признак силы? А ведь грубость никогда силой не была, хотя говорят, что сила ломит. Грубость, Гарольд Станиславович, — это слабость, отчаяние. Понимаешь? Что ты демонстрируешь, когда кричишь, мечешься? Да слабость. Толку-то мало!
Что-то было важное в словах Шитова. Серебров притих.
— Вот ты на Докучаева обижаешься за то, что он и тебя, как Командирова, не признает. Прав он. Для людей делаешь — средства в работе применяй людские.
— Значит, я не гожусь? — с обидой спросил Серебров, стряхивая пепел в полулитровую банку, уже наполненную окурками.
— Я этого не сказал, — уклонился Шитов. — Сам думай.
Серебров был убежден, что неутомимость, упорство, требовательность помогут ему преодолеть равнодушие людей, построить контору, Дом культуры, добиться сносных урожаев, сделать все, что не сумели сделать до него. А теперь вот Шитов, которому летом нравились энергия и пробойность, говорит вовсе другое.
Шитов уехал. Его слова занозой сидели в памяти Сереброва, но злость и обида не проходили. Наверное, они и толкнули его, по мнению людей дальновидных, на необдуманный поступок.
На этот день намечалось собрание районного актива.
В Крутенском Доме Советов с утра было торжественно и празднично. Съезжались принаряженные председатели колхозов, директора школ, микроскопических крутенских промышленных предприятий — маслозавода и промкомбината.
Свой человек, Маркелов в фойе дружески хлопал по могучей спине Огородова. Тот хохотал, показывая широкие бобровые зубы. Веселясь, Маркелов нет-нет да и косил глазом на стоявшего в отдалении высокого, сухощавого человека — первого секретаря Бугрянского обкома партии Кирилла Евсеевича Клестова.
— Подойди к нему, — подтолкнул Григория Федоровича Огородов. — Нынче ты вон как дал! Не хуже, чем Сухих.
— Подальше от царей — голова целей, — с притворной скромностью откликнулся Маркелов.
Кирилл Евсеевич Клестов был популярен в районах. Грубоватый, но доступный, он председателей колхозов и директоров в обиду не давал. Между собой они называли его просто Кириллом. Почти каждый припоминал шуточку или бывальщину, которой встретил его или проводил Клестов. На разносы его не обижались. Маркелова однажды Клестов в пух и прах разругал за бездействующие «авээмы», но потом, когда колхоз вышел по урожаю зерна в десяток лучших по области, ободряюще намекнул:
— Если пятилетку закончишь так, не исключена возможность, что станет тесно на лацканах твоего пиджака.
Закинув руки за спину, стоял Кирилл Евсеевич с Шитовым, улыбаясь, хотя и недолюбливал Виталия Михайловича. Представлялся ему этот секретарь очень уж прямолинейным, негибким да еще обидчивым. Из-за диссертации полез на рожон. Нынче слушали Крутенский райком партии, критиковали за низкую товарность молока. Так этот Шитов все объяснил плохими дорогами. Будут дороги — будет больше молока. А когда дороги хорошими станут, коль не доходят до них руки? С людьми надо больше работать, тогда все будет.
А теперь вот толковал Шитов о том, что уборочные машины слабо приспособлены для севера.
— Знаешь, плохому танцору всегда что-то мешает, — оборвал Клестов Шитова. — Не нам это решать, — и, найдя глазами Маркелова, поманил его к себе.
Маркелов сначала не понял, его ли зовет Клестов, а когда понял, заволновался и скованно, стараясь не хромать и от этого хромая еще сильней, приблизился к Кириллу Евсеевичу, склонил голову.
— Молодец, — похвалил его Клестов, пожимая руку. — Я слышал, ты по восемнадцати на круг взял? Для такого сухого лета это вровень с тридцатью.
— Да наши земли могут давать не меньше, чем кубанские, — с шапкозакидательским восторгом проговорил, пунцовея, Маркелов.
— Молодец, — опять похвалил Клестов. — А вот кой у кого ссылки на то, что плохие дороги, на технику, — и взглянул на Шитова.
Догадываясь, в чей огород закидывает камешек секретарь обкома партии, Григорий Федорович сделал вид, что не понял этого.
— А мы сами дороги прокладываем. Гравий нашли, — скромненько сказал он.
— Ну вот, — проговорил Клестов, довольный, что сама жизнь в лице Маркелова подтвердила его мысли.
— Ложкари на тракту, — не согласился Шитов.
Клестову с Маркеловым было легче, чем с Шитовым. Он не отпустил его от себя. Кладя руку на плечо Григория Федоровича, сказал, что надо тому сегодня выступить.
— Задай тон. С оптимизмом, а то…
— Можно будет, — согласился Маркелов, радуясь, что заранее подготовил такое выступление и что ему есть о чем сказать. — Мы думаем в следующем году по тридцать центнеров получить на круг, — проговорил он, хотя Крахмалев вряд ли одобрил бы такое его обещание.
— Во-во, — подбодрил Клестов Маркелова.
Стоя в стороне у окна, Серебров пытался сосредоточиться перед выступлением. И вовсе некстати к нему в закуток развалистой походкой направился Огородов, великодушный, широкий, протянул руку зятю.
— Ну, хватит дуться-то, — примирительно, прощающе сказал он. — Чего народ-то смешить? Приезжайте с Верочкой в воскресенье, пельмени сгоношим.
Серебров нехотя пожал руку тестя, взглянул в его глаза. В глубине огородовских глаз переливался целый спектр чувств: затаенная обида и всепрощающая доброта, лебезливая уступчивость и ненависть. Не было в его взгляде только искренности и правды, а их-то, наверное, старательнее всего и пытался изобразить тот.
— Не приедем, некогда, — хмуро сказал Серебров. — А вот в банк приду, куда я денусь. Ругаться приду.
Звонок избавил Николая Филипповича от неприятной паузы, когда ему уже нечего было сказать.
— Ну, садиться пора, — пробормотал он и отошел от Сереброва.
Это было довольно обычное собрание с докладом о том, как крутенцы работали в прошлом году. Пока еще под снегом нива и неизвестно, каким будет новое лето, можно потолковать о промашках, допущенных из-за проклятущей жары или мокряди.
Виталий Михайлович Шитов, принаряженный, с молодящим его хохолком волос над высоким лбом, легко возник на трибуне. Он был настроен благодушно. В последние годы Крутенский район начал выбираться из числа провальных. Раньше гремел один льноводческий колхоз «Новый путь», а теперь вот выдвинулась в число крепких маркеловская «Победа».
И Шитов похвалил «Победу», сказав, что там умеют работать с минеральными удобрениями. Нынче вывезли их столько, сколько не вывез весь соседний Мокшинский район. Григорий Федорович потупил глаза. Пусть Клестов оценит и это. Старается Маркелов. За себя говорят отрадные цифры самой высокой по району урожайности зерновых и трав, достигнутой в «Победе». В засушливое-то лето!