XI

Ночью гитлеровцы рванулись вперед. Они хотели показать, что у них достаточно сил для нового удара, и хотя Ростов обошелся им дорого, нам казалось, что бешенства этого разъяренного потерями зверя хватит на то, чтобы рваться дальше… Но мы его не пропустим. За нами лежит Москва. Москва лежит за этим мостом через Дон. Мы должны здесь стоять насмерть.

Эту ночь мы не спали. Мела поземка, вздымая колючий снег. Мы по очереди обогревались в землянке. Когда я, промерзший, зашел в блиндаж, где на печурке бурлил кипяток, ребята говорили о Москве. Володя Толстов побывал в Москве, на съезде комсомола. Делегаты несколько дней осматривали столицу с ее древними памятниками, с ее удивительными новостройками:

— А в Кремле был? Был в Кремле? Расскажи!

Володя рассказывал.

Политрук опять зашел к нам: чувствовалось — проверить, какое у нас настроение, поддержать. Может быть, он пожалел, что слишком мрачно говорил о Москве.

— А ты, Сема, что же молчишь? — спросил он задумчивого Зонина.

— Он стишки вспоминает! — шутливо сказал Петя.

Семен в самом деле сидел с рассеянным видом, но в рассеянности его сквозил какой-то оттенок поэтического подъема. Он вдруг оживился:

— Стихи? А ты почем знаешь?

— А что, угадал?

Мы все взглянули на Петю с укором: нельзя обращать в насмешку то, чем товарищ с тобой поделился по дружбе в минуту грусти.

— Угадал, — согласился Зонин. И, глядя на угли печурки, он стал негромко читать:

Семен отодвинулся от печурки, потом встал, голос его неприметно окреп. Рост его не вмещался под низким накатом нашей землянки. Стихи захватили всех. Мы не слышали больше ни назойливых звуков относимой ветром трескотни пулеметов, ни редких ударов мин. Мы смотрели на него, как на нового человека, принесшего нам какое-то новое слово…

Мы все вскочили при этих словах. У меня подкатил к горлу комок…

— Не Москва ль за нами! — выкрикнул, не сдержавшись, Володя.

продолжал читать Зонин. Он сделал паузу, и никто не дохнул.

Глядя на Зонина, мы верили, что это были именно богатыри, такие, как Зонин.

Нашего политрука охватило такое же волнение, как и нас. Он отозвал меня.

— Ну и читает! Никак и не ожидал, — сказал он. — Пусть он пройдется со мной, почитает там молодежи из пополнения… Молодец! Ведь какой молодец! Пойдем со мной, Зонин, я дам тебе боевое задание, — позвал он.

— Одному? — удивился Семен.

Мы привыкли к тому, что в любое секретное дело нас посылают не меньше чем по двое.

— Я с тобой, — ответил Ревякин.

Они ушли.

«Молодежи из пополнения…» — сказал политрук. Но мы почувствовали, что с нами не только это молодое пополнение товарищей. Стихи Лермонтова подняли к нам в пополнение великие силы гениев и героев: с нами были и Белинский, и Чернышевский, и Толстой, и Глинка, Чайковский, Горький, Суворов, Донской, Кутузов — весь генеральный штаб русской мысли прошедших веков и нашего века. Они все смотрели на нас с надеждой. И с нами сегодня Ленин, с нами сегодня тот, кто всегда вдохновляет на подвиг, с чьим именем нераздельно связана наша любовь к Москве!

В эти дни загорелся особенный бой. Он идет сейчас разом на всех фронтах, на всех необъятных просторах. В бои вступили и ум, и умение, и отвага, и честь советских народов. Бой в воздухе, бой на земле, на воде, в эфире…

Первые строки Пушкина дошли до меня на родном языке в переводе Абая. С нами и он, и Абай, а за ним, в халате нараспашку, с домброй в руке, призывая ветер победы к окопам, идет столетний мудрый акын Джамбул. Великие люди всех наших народов в эти дни с нами. А сегодня Семен еще вызвал на помощь к нам Лермонтова и бородинских богатырей. Их имена мы несем в сердцах как знамена борьбы против зазнавшихся варваров, не признающих иной культуры, кроме железного кулака, не знающих иной поэзии, кроме гнусного вонючего бреда гитлеровской книжонки «Майн кампф».

Семен возвратился с Ревякиным. Политрук негромко сказал:

— Товарищи, на участке третьего взвода угроза прорыва. Там немцы крепко нажали, и ребята слегка пошатнулись. Комсомольцы, за мной!

Мы вышли в ночь и метель. Справа от моста идет жаркая перестрелка. Лупят немецкие пулеметы, непрерывными струями трассирующих пуль очерчивая границы намечаемого прорыва, указывая своей пехоте и минометам ночной прицел. На том же участке падают и взрываются мины.

Ночью все это выглядит более зловеще, чем при дневном свете. Огненные разрывы мин, огненный полет светящихся пуль делают реющую над полем смерть более ощутимой, чем днем. Огненные шмели несутся роями, кажется, прямо тебе в лицо…

Но смятение ощущаешь недолго. Оно проходит, как только мы начинаем ползти, преодолевая препятствия: части разбитых повозок, машин, воронки от мин и снарядов. Они же служат укрытием и подчас дают возможность приближаться к переднему краю не ползком, а короткими перебежками… Добираемся до пустых окопов. Тут может быть неплохая линия обороны, но нам еще надо вперед.

И все же трассирующие пули, летящие над окопом, действуют неприятно. Стараешься убедить себя, что днем их летит не меньше, только они не видны, что эта стрельба огоньками — лишь средство психического воздействия, чтобы прижать нас к земле. А все-таки неприятно.

От одного из таких опытов воздействия на психику мы фашистов уже отучили: они больше не лезут на наши окопы во весь рост. Мы их научили страху, мы видели, как они драпают. Это наше воспитание: в Европе их не могли научить удирать. Но нам предстоит еще дать им немало других уроков.

Мы выскочили из окопа под самый дождь летающих огоньков, сделали перебежку, опять поползли. Второй красный веер смертоносных огоньков встает над полем. Вот он направился прямо на нас — немцы переносят прицел. На какое-то мгновение мы задерживаемся, нас тянет в только что покинутый окоп. Но сегодня нельзя медлить.

— Вперед! — негромко зовет из темноты голос нашего лейтенанта.

Как раз на нашем пути взрывается мина, другая.

— Вперед! — ободряет нас политрук.

Конечно, так. Следующие мины упадут уже где-нибудь в другом месте.

Слышен стон. Кто-то из наших ребят неосторожно обжегся об один из летающих огоньков. Может быть, насмерть? Кто? Перебираю в уме, кто был поблизости от меня в окопе. Не знаю. Может быть, Зонин, ему так трудно ползти: он совсем не умеет этого делать.

Вот самая свистопляска: почти по соседству с третьим взводом засели немецкие автоматчики. Они неожиданно встречают нас диким треском полусотни стволов. А, дьяволы!

Наш бой с автоматчиками завязался за пятидесятиметровую зону, которая отделяет нас от линии окопов, занятых теперь ими. Они знают силу наших штыков и стараются не подпустить нас на штыковой удар.

Уже светает.

Мы добрались до какого-то старого полузанесенного снегом окопа с разбитым правым крылом. Рядом со мной благополучно спрыгнул вниз Зонин. Он оказался кстати: с его могучим броском гранаты никто не мог состязаться. Получив приказание, Семен, как всегда, несколько медлительно прислонил винтовку к стенке окопа, скинул шинель, оперся о бруствер, и не успел я его остановить, как он выскочил из окопа и, стоя под ливнем пуль, швырнул одну за другой две гранаты и тут же упал. Одна из гранат разорвалась в окопе у немцев, другая — ближе.

Я схватил за ноги Зонина и потянул к себе, полагая, что он убит или ранен.

— Пусти, пусти, кто там балует! — услыхал я спокойный голос, и Семен «задним ходом» сполз в окоп. Он оказался цел.

Немецкие автоматчики растерялись. Их пули летят безалаберно вверх. Еще бы сейчас гранаты! Но в это время из окопа в нашем направлении взвиваются две красные ракеты. Беда! Мы слышим гул танков… Пока они не настигли нас, надо скорее менять окоп.

— К атаке, товарищи! — слышу я голос Ревякина.

Мы рванулись вон из окопа. В такой миг всегда сильней тот, кто смелее.

Кто-то снова выкрикнул:

— Ребята! Не Москва ль за нами?

Никому уже нет дела до того, целится ли в него затаившийся автоматчик. Каждый ищет себе противника для поединка, намечает врага и бросается на него. Победить… Умереть, если это нужно для нашей победы. Здесь он выкрикнет те святые слова, которыми не бросаются на ветер: