V

Описать, что творится во время большого ночного боя, очень сложно, а когда что-нибудь трудно описывать, мы для большей ясности прибегаем к сравнениям с вещами, всем хорошо знакомыми, или (как это ни странно) с тем, что никому не известно, — с такими, например, штуками, как ад.

Итак, ад кипел этой ночью в пылающем городе и его окрестностях. Все было охвачено сплошным разливом огня, и казалось, что от ударов снарядов рушатся не здания, а какие-то горящие скалы. В облаках, в удушающей копоти, слева от нас, над морем, нависло тяжелое черное небо без единой звезды, и лишь порой блеклым сереньким пузырем где-то особенно далеко вздувалась луна.

Снаряды и мины летели на нас из горящего города, падали непрестанно в поле, и каждый из них на мгновение вспыхивал громадным багряным кустом с широкими огненными листьями, которые тут же окутывались дымным мраком и тучей летящей земли.

Справа от нас, как из вулкана, извергалась лава огня: обволакивая ночь черным дымом, горел огромный цементный завод. До самого последнего вечера его территория оставалась «ничейной». Теперь она занята всепожирающим пламенем.

Это был родной город Володи Толстова. Тут он родился и рос. На этом заводе раньше работал его отец.

Еще правей, за заводом, — гряда высоких холмов. Днем это были голые серые горы, с виду похожие на стадо гигантских слонов. Ни признака жизни не было на их мягких склонах. За ночь на них как будто вырос новый город, вспыхивающий огнями, точно в окнах сотен домов то и дело включают и выключают свет. На этих высотах к ночи расположилась наша тяжелая артиллерия.

Мы пробираемся к городу берегом моря. Во вспыхивающем свете ракет и снарядов мы видим слева высокие волны, но обычный гул их тонет в грохоте боя. Нам приказано выяснить положение морского десанта, который вчера высадился в городе у пристани и связь с которым нарушена.

На каждом шагу натыкаясь на трупы людей и лошадей, под густым обстрелом артиллерии и пулеметов, мы медленно приближаемся к городской черте. Передвигаясь ползком от воронки к воронке, от одного человеческого трупа к другому, мы оставили за собой уже пять километров.

На спине у меня прикреплены к поясу концы двух шнуров, каждый по двадцать метров. На других концах этих шнуров — Самед и Володя, отлично знающий город. Шнуры служат нам для безмолвных переговоров и для того, чтобы не потерять друг друга среди сотен человеческих тел, которые в моменты неверного освещения поля огнями ракет тоже кажутся ползущими то с нами — к городу, то нам навстречу — к морю, в зависимости от того, в какой момент атаки скошены боевым огнем эти перемешанные здесь наши и вражеские солдаты. От трупного запаха воздух над полем тяжел, даже ветер его не может очистить.

Володя дернул меня за шнур: «Стой!»

«Что такое?» — спрашиваю я тем же способом.

«Иди сюда!» — торопливо зовет шнур.

Мы подползаем на зов.

Возле черной туши убитой лошади лежит красноармеец, рядом с ним — Володя.

— В чем дело?

— Немцы-разведчики впереди.

— В воронке… шагов с полсотни отсюда, не больше, — добавил раненый.

— А ты кто?

— Разведчик.

— Тяжело тебя ранило?

— Обе ноги… Я все время за ними слежу… Они еще в сумерках подошли, а дальше не смеют… Вон там в воронке сидят… и курят… Дымок доносило сюда…

Тяжело встретить вот так бойца, которому нужно помочь, а ты не можешь… Мы должны были его оставить, ограничившись тем, что наложили жгуты на раны.

— Будем живы, пойдем назад — подберем, — обещал Володя разведчику.

— Ладно, ребята… Спасибо, идите… Только меня… прислоните к этой коняге… чтобы все видеть… Я все равно… не боец…

Говорить ему было трудно. Шепот слетал с его губ прерывисто. Он хотел еще раз хотя бы увидеть бой, раз не мог уже в нем участвовать. Он хотел увидеть еще одну нашу победу. Он говорил спокойно и просто, без тех высоких слов, какими в романах говорят умирающие герои. Я нагнулся, чтобы взглянуть на его лицо, но, как назло, ни одна ракета не вспыхнула в эти недолгие минуты.

Мы дали ему фляжку с водой и несколько штук папирос.

— Вы мне лучше, ребята, махорочки да газетку — пусть руки хоть что-нибудь будут делать. Так-то скучно…

Оставив его, мы ползком приблизились к указанной им воронке.

Нам не приходилось опасаться шума или выстрела: в эту ночь отрывистая автоматная очередь или одиночный взрыв гранаты были бы слышны не больше, чем детское хлопанье в ладоши.

Уже у самой воронки мы заметили сбившихся в кучку людей.

— Ия, ханнан! — крикнул Самед. — Так мы били вас в Сталинграде!

Мы залегли, но после двух взрывов гранат в воронке не было больше ни движения, ни стона.

Позже я спросил Самеда, что означает на его языке: «Ия, ханнан!»

— А кто его знает! Так кричал ходжа Насреддин, когда бил оглоблей ханского визиря, который украл у него жену.

Морской десант держался прижатый вплотную к берегу моря. Володя подвел нас к нему очень близко. На этом крошечном участке стоял сплошной грохот, будто град бил по крыше. Частые взрывы ручных гранат, громкие выкрики и несмолкаемый треск пулеметов и автоматов говорили о многом, но небольшое пространство, отделявшее нас от десанта, было сплошь занято вражеской пехотой и минометными и пулеметными точками. Подойти ближе, установить связь было немыслимо.

На обратном пути мы нашли в поле оставленного бойца: он по-прежнему сидел, прислонившись к убитой лошади. Глаза его были открыты, и в них отражались вспышки огней и взрывов, но он не видел их больше…

Когда я вернулся, капитана Мирошника в блиндаже не оказалось.

— Он долго вас ждал… ушел в штаб береговой артиллерии и вам приказал явиться туда. Третья пещерка от нас над берегом.

Штабы наших наступающих частей расположены были в пещерах старых каменоломен над обрывистым берегом моря. Здесь даже слышен был плеск прибоя. На море выходили отверстия, которые днем служили для наблюдения, но вечером здесь невозможно было зажечь огня, чтобы не обнаружить наблюдательных точек. Во мраке пещеры, сквозь шум моря, я услыхал голос нашего капитана:

— Так точно, товарищ гвардии полковник, давно уже выслал. С минуты на минуту жду их возвращения.

Я понял, что он говорит о нас. Глупо было бы мне в темноте дожидаться, пока на меня обратят внимание.

— Товарищ гвардии полковник, разрешите обратиться к товарищу гвардии капитану Мирошнику, — подал я голос.

— Кто там? — отозвался из темноты голос полковника.

— Командир первого отделения первого взвода роты разведки гвардии старший сержант Сарталеев явился по приказанию командира роты, гвардии капитана Мирошника, — ответил я, как любил Мирошник, точно по уставу.

— Костя? Дружок с переправы? А говорили, что ты в госпитале пропал? — воскликнул полковник, и я узнал в нем старого знакомца, майора Русакова. — Ну, докладывай, Костя.

Я доложил обо всем, что из результатов разведки считал важным.

Мне задавали вопросы то наш капитан, то полковник, уточняя расположение наших десантников.

— Ну, спасибо, друг, — сказал мне полковник. Его сильная рука поймала мою левую и в темноте резким движением притянула к себе. — Эх, мальчик ты, мальчик, — добавил он, не то что обняв меня, а просто как-то поставив вплотную, рядом с собой.

Мне захотелось увидеть его лицо, но было совсем темно.

Запищал телефон.

— «Тула» слушает.

— Я «Огурцы», Русаков, — отозвался полковник. — Слушаю, Ираклий Георгиевич. Иду… Генерал-лейтенант вызывает, минут через пять я вернусь, подождите, — сказал Русаков, уже выходя из пещерки. — Ты, Костя, тоже…

Мне вспомнилась переправа. Цигарка, которую он по-дружески сунул мне в рот. Я был рад этой встрече со свидетелем наших первых шагов по дорогам войны…

У выхода возле пещеры полковник крикнул кому-то:

— Ложись!

В тот же миг перед самой пещерой с грохотом рухнул вражеский снаряд. Слабый синеватый просвет входа затмился, ударило пылью и дымом. Где-то рядом дробно падали камни и комья земли. Затем в наступившей тишине снова послышался плеск морского прибоя и чей-то голос негромко испуганно вскрикнул:

— Полковник убит!

«Убит». Как часто мы слышали и произносили сами это короткое тяжелое слово! Сколько раз приходилось прощаться навек с товарищем, с кем вкруговую курил последнюю папироску, кто согревал тебя теплым участием и заботой, с кем делил ты свою фронтовую печаль и радость! С каждым павшим в бою товарищем ты как будто хоронишь частицу себя самого.