I У статуи Дианы

Меттерних сказал правду. Во все время церемонии крещения герцог Рейхштадтский не сводил глаз с княгини Сариа, которая стояла в группе придворных дам эрцгерцогини Софии. Поверхностный наблюдатель, быть может, увидел бы в этом обыкновенную и скоропреходящую вспышку юношеского поклонения женской красоте, но канцлер знал, что герцог отличался рано развившейся впечатлительностью, и потому понял, что в его сердце проснулось серьезное чувство. Не теряя ни минуты и в ответ на выраженную герцогом благодарность за либеральное изменение условий его жизни, он намекнул, что в этом отношении он послушался совета одной личности, «ум и такт которой внушал ему полное доверие». Затем он прибавил еще несколько слов, из которых можно было ясно понять, что он говорил о княгине Сариа, хотя и не назвал ее. Наконец, подготовив почву для сентиментального романа, он перешел от его героя к героине.

Сначала объяснения графа Зедельницкого, а затем откровенности Полины возбудили в Меттернихе опасения, чтоб предназначенная им Далила не обратилась в Эгерию, но, уезжая из Шенбрунна, он утешал себя мыслью, что все устроил по-своему. Сознание в своей безграничной силе успокаивало его насчет повиновения избранной им сообщницы, — и он был уверен, что стремления герцога Рейхштадтского к освобождению из неволи стушуются пущенной им в ход сложной интригой.

Уже вечерело, когда Полина сказала себе, что пора вернуться во дворец, но не успела она сделать несколько шагов, как встретила герцога Рейхштадтского, который шел по аллее с целью взять на скамейке под статуей Дианы оставленную там утром книгу.

Увидав Полину, он остановился; глаза его засверкали радостью, и он быстро подошел к ней.

— Как я рад, что вас вижу, — произнес он, — а я уже не надеялся вас встретить.

— Разве вы желаете сказать мне что-нибудь, ваше высочество?

— Да, я должен вас поблагодарить.

— Меня? За что?

— Я знаю, что вы сделали для меня. В Шенбрунне произошли большие перемены, и я обязан вам за них.

— Мне было бы очень приятно заслужить вашу благодарность, но одно случайное слово с моей стороны не могло так сильно повлиять на министров вашего деда. Я только что вернулась в Вену после долговременного отсутствия, когда увидела вас и мимоходом высказала свой взгляд.

— Я также видел вас лишь на мгновенье, — отвечал дрожащим голосом юноша, — но с тех пор ваш прелестный образ не выходит из моей головы, с тех пор началась для меня новая жизнь.

Еще более, чем эти слова, — тон, которым они были сказаны, обнаруживал пламенное чувство, неожиданно возникшее в сердце юноши. Полина была счастлива и встревожена. Наивная благодарность двадцатилетнего юноши напомнила ей хитрую интригу, придуманную Меттернихом, и она могла только ответить:

— Я слышала, что вы произвели сегодня смотр своему полку и что солдаты сделали вам шумную овацию. Вы, конечно, были очень взволнованы этой сценой.

— Менее, чем теперь, уверяю вас. Если будущность открывается перед мною, то я обязан этим вашей доброте.

— О, ваше высочество!

— Не протестуйте. Никто из моих родственников, которые, однако, могут меня любить, открыто никогда не подумал исполнить мои желания. Простите, я не умею хорошо выразить моих мыслей, но и молчать было бы непростительно. Я не привык к нежному сочувствию и отвечаю на него горячей любовью.

Дрожа всем телом, Полина слушала эти слова, произносимые мелодичным, чарующим голосом. Но она боялась предаться овладевавшему ею чувству и хотела побороть его.

— Не может быть, чтоб вы никогда до сих пор не встречали искренней привязанности.

— Конечно, не встречал. Вот теперь один ваш сочувствующий взгляд покорил мое сердце.

— Ваше высочество!

— И не думайте, чтоб я был только благодарен вам за ту перемену в моем положении, которая возбуждена вашим добрым вмешательством; нет, я более тронут тем, что я не один на свете.

— А вам не кажется странным, что вы встретили меня впервые в кабинете Меттерниха? — произнесла Полина. — Вы не боитесь стать жертвой придворной интриги и недостойной комедии?

Она сама не понимала, как у нее хватило мужества, чтобы произнести эти слова, которые должны были оттолкнуть навсегда сердце юноши и убить в ней самой пробуждавшееся к нему чувство. Но она считала своим долгом не поддаться коварному плану Меттерниха и не разыграть роль сообщницы.

— О какой комедии вы говорите? — произнес наивно герцог. — Разве вы можете разыгрывать комедию? Я вас вижу, и я вам всем обязан. Я это знаю и понимаю, а до остального мне дела нет.

— Ваше высочество!

— Я знаю, что нас окружают недостойные интриги и что вчерашняя жестокость сегодня не вполне обезоружена. Но все это не может иметь никакого отношения к тому, что я теперь чувствую.

— Не говорите о своих чувствах, герцог, вы принадлежите не себе, а своему имени и своей будущности.

Но он схватил ее за обе руки и, смотря ей прямо в глаза, промолвил:

— Я принадлежу вам — только вам!

— Нет, не надо, не надо! — отвечала Полина, отталкивая его от себя. — Я не хочу такой любви, я сама люблю, но другого!

Герцог, бледный, взволнованный, мог произнести только:

— Вы любите другого?

— Да! — воскликнула Полина, не имея более силы сдержать себя. — Я люблю всеми силами своей души человека такого же, как вы, но думающего о восстановлении своих прав, а не о женской красоте.

Герцог весь вспыхнул и бросился на колени.

— Нет, встаньте, тот, кого я люблю, не преклоняет колена, а должен повелевать людьми. Тот, кого я люблю, не может довольствоваться оскорбительным смягчением своих уз и командованием немецкими солдатами на Пратере.

— Нет, нет, я сделаю все, что вы скажете.

— Если вы согласны жить по-прежнему узником Меттерниха, то Полина исчезнет и будет оплакивать где-нибудь далеко свою несбывшуюся мечту. Но если вы хотите вернуться во Францию и сделать счастливым ожидающий вас народ, то я пойду рука в руку с вами и буду вас любить!

Герцог весь преобразился и со светлой улыбкой воскликнул:

— Мое сердце говорит вашими устами. Вы выражаете мои мысли. Уже давно я хотел это высказать, но не умел. Без вас я был один, и меня давило иго ненавидящего меня человека.

— А теперь? — спросила Полина, сдерживая свое дыхание.

— Теперь, благодаря вам, я порву свои узы. Я сброшу с себя этот мундир, который мне не принадлежит. Шпага, которую я ношу в немецких ножнах, некогда блестела под солнцем пирамид, и я обнажу ее. Она будет так же свободна, как свободен и я.

— Какое счастье, какая радость! — воскликнула Полина, сверкая глазами.

А он продолжал, все более и более воодушевляясь:

— Теперь вы позволяете мне любить вас? Теперь не Франц Рейхштадтский падет к вашим ногам, а Наполеон Бонапарт открывает вам свои объятия!

Полина все забыла, и благоразумие, и осторожность, и страх сделаться сообщницей Меттерниха, а чувствовала только, что одна любовь, одна мысль связывает навеки их юные сердца.

— Вот теперь вы тот, кого я люблю, — воскликнула она, предаваясь вполне овладевшему ею чувству счастья, — я не могла бы вас любить, если бы вы остались застенчивым, нерешительным юношей, готовым все перенести, но я знала, что в вашей груди бьется мужественное сердце.

А он, нежно обвив ее рукою, тихо лепетал:

— Жена, моя милая жена!

— Если бы я думала, что вас ожидает гибель, — продолжала Полина, — то, быть может, никогда не решилась бы вовлечь вас в безысходную борьбу. Но подумайте, сколько храбрецов рискуют своей жизнью ради вас, во скольких хижинах вашей родины ждут вашего появления.

— Как я счастлив, как я вас люблю! — шептал он.

И этот странный контраст между их словами не омрачал их радости. Она гордилась тем, что он забывал обо всем ради любви к ней, а он был счастлив, что она забывала свою любовь ради его будущности.

— Однако я вижу, — промолвила она наконец, — что сегодня я напрасно буду говорить вам о серьезных вопросах. Вы не слушаете даже меня. Я хочу увенчать ваше чело лаврами, а мне попадаются под руки розы.

И она показала ему цветок, который Гермина Меттерних бросила на книжку, лежавшую на скамье.

— Посмотрите, какая это прекрасная роза.

— Оставьте ее, мы не знаем, кто ее трогал.

— Однако она была свидетельницей нашего признания в любви.