И Шульмейстер покорно стал ожидать от нее одной своего спасения. Но в его покорности не было чувства унижения, а заметно было лишь нежное беспокойство. Честное сердце молодой женщины простило ему те страдания, которые ей пришлось вынести благодаря недоверию. Он доказал жене своей сожаление о том, что он так мало изучил ее сердце… Берта взяла с мужа обещание, что он на другое утро расскажет Мюрату всю правду о своем прошлом.

«А затем, — подумала она, — мы увидим, что надо будет сделать для будущего».

И она медленно, со своим обычным нежным жестом привлекла его к себе. Ее голова склонилась к нему на плечо. Глаза Шульмейстера распухли и блестели, как будто он плакал.

Но ему больше не придется плакать!

На другой день, утром, Шульмейстер отправился к Мюрату. Его провели в зал префектуры, где Мюрат уже ждал его в обществе двух мужчин. Одного из них Шульмейстер знал давно: это Шее, префект Страсбурга. Второй — с виду только что приехал из дальнего путешествия. Несмотря на его запыленный полковничий мундир конных егерей без орденов, он казался чем-то иным. Большая черная шляпа с простой кокардой лежала около него на столе. Все стояли, и только он один сидел, окруженный высшими чинами армии. Присутствующие держались относительно его почтительно, и его величественный гордый вид сразу обратил внимание Шульмейстера. Он привык в своем ремесле замечать все, не имея вида, что он наблюдает. Его в особенности поразило бритое, бледное лицо с широким лбом и карие, быстрые, проницательные глаза.

«Кто бы это мог быть? — спрашивал он себя».

Внимательная неподвижность незнакомца заинтересовала его.

Непринужденная простота костюма противоречила тому уважению, какое оказывали этому егерскому полковнику, и неудивительно, что в голове Шульмейстера возник вопрос о том, кто был этот незнакомец.

«Это — начальник! Это — начальник!»

Мюрат и префект казались перед ним статистами.

Белая тонкая рука тихо поднялась со стола, на котором она лежала, и незнакомец жестом приказал начать допрос.

— Вас зовут Карл-Людвиг Шульмейстер?

— Да, маршал.

— Вы знаете, в чем вас обвиняют?

— Да, знаю.

— Что же вы можете ответить?

— Ничего. Это правда.

— Итак, вы признаетесь, что передавали в главный штаб эрцгерцога Фердинанда подробные справки о движениях наших войск?

— Да.

— С каких пор вы занимаетесь этим прекрасным ремеслом?

— Я начал с того дня, как вы сами, маршал, поехали в Германию, чтобы собрать новости относительно движений войск эрцгерцога.

— О, я — это дело другого рода, и вы, я полагаю, не имеете притязаний…

— Конечно, нет! Я сказал это не в извинение себе. Я только определил время, вот и все.

— Какие именно действия вы открыли неприятелю? Предупреждаю вас, часть из них я знаю из захваченных в Баварии бумаг.

— Я рассказывал все, что видел, — сказал Шульмейстер, — и сообщал о последовательном прибытии на Рейнский берег войск, ранее сгруппированных в Булони; я уведомил о приблизительном количестве войск, сосредоточенном в различных пунктах известных переправ. Что же касается до окрестностей Страсбурга, то я знал все прекрасно и мог изучить очень близко все, что происходит. Если вас интересует знать, как я это делал, так вот заметки о том, что я узнал вчера, когда наблюдал прибытие батальона аррасских гренадеров, этих, как их называют, «круглоголовых», которые не пудрят более волос, что, по моему мнению, гораздо лучше. Эту заметку я хотел также отправить туда, как только мне представится случай. Она была занесена в записную книжку, которая находилась в моем кармане в тот момент, когда меня арестовали.

— Разве вас не обыскали?

— Конечно, но мне удалось спрятать ее за ворот моему мальчику.

— Зачем же вы мне даете ее сегодня?

— Чтобы вам доказать, насколько я сожалею о том, что сделал… Некто мне объяснил, что я не прав, вредя французской армии.

— Знаете ли вы, что в таких случаях сожаления не ведут ни к чему? Когда шпион захвачен, его расстреливают или вешают, несмотря на то, признается он или будет отрицать.

— Я знаю это, но надеюсь, что в награду за мою откровенность меня прикажут расстрелять, вместо того чтобы повесить.

Мюрат, истощив все средства, не знал более, какие ему задавать вопросы. Объяснения Шульмейстера и его признание были настолько законны, настолько положительны, что дело было совершенно рассмотрено. Ничего не говоря, он передал записную книжку егерскому полковнику, который, казалось, изучал ее взглядом.

— Достаточно, Мюрат, — заключил последний — остановись на этом!

Затем, быстро скользнув взглядом по заметкам шпиона, он устремил свой взгляд на Шульмейстера и спросил:

— Как же вы пересылали ваши справки великому герцогу?

— Последнюю справку я послал ему в Ульм, — ответил Шульмейстер.

— Вы знаете, что она уже там?

— Она должна прибыть туда уже три дня тому назад.

— Когда получит он последнюю бумагу, которую вы ему посылали?

— Он мог получить ее сегодня утром.

— Что же вы в ней писали?

— Что французы расположены снова начать их традиционную кампанию через ущелья Черного Леса, как только перейдут Рейн. Я определил их силу приблизительно в шестьдесят тысяч. Только…

— Только?.. Полноте, говорите!

— Только, признаюсь, я больше не верю тому, что сообщил.

— А! Почему?

— Прежде всего потому, что я теперь сосчитал более полутораста тысяч человек, готовых перейти реку в разных пунктах, а затем потому, что я теперь стал понимать, насколько Бонапарт ловок, чтобы не повторять приемы, которые уже весь свет проделывал раньше него.

При этих словах Шульмейстера префект выпрямился от негодования и не мог воздержаться, чтобы не поправить его.

— Говорят, — заметил префект, — «его величество император Наполеон».

— Я не хотел обидеть императора французов, — возразил просто Шульмейстер, — сохраняя за ним имя генерала итальянской армии.

Эти слова шпиона вызвали легкую улыбку на бритом лице егерского полковника.

— Тогда, — сказал он, — если бы вы могли открыть сейчас настоящий план «Бонапарта», вы его тотчас сообщили бы офицерам великого герцога.

— О нет, ибо я знаю его со вчерашнего дня, но никому не проронил ни слова.

— А! Так правда, что вы знаете? — Мюрат презрительно улыбнулся на слова шпиона, но последний не показал виду, что заметил эту улыбку.

— Когда я узнал, — продолжал шпион, — что великий герцог, или, скорее, генерал Мак, так как он настоящий начальник, занял со своими войсками укрепленный ульмский лагерь, тогда я тотчас рассудил, что император должен быть извещен, как и я… я хотел сказать, раньше меня. Я даже думал, что эти справки ему доставил принц Мюрат, который проехал тайно через Вюртемберг, Швабию и Баварию…

— Мюрат ничего не сказал, — заметил полковник, — но император это знает. Продолжайте!

— С тех пор, естественно, можно было полагать, что такой решительный начальник, как он, будет искать возможность возобновить свои прекрасные приемы, благодаря которым пять лет тому назад он одним ударом покончил войну битвой при Маренго, бросившись со всей своей армией в тыл Меласу.

— Вы находите, что положение дел то же самое и теперь?

— Лучше еще. Русские, которых ожидают, находятся в действительности в Галиции, т. е. гораздо больше отдалены от Ульмской крепости, чем двенадцать тысяч англичан Тосканской области были пять лет тому назад удалены от Александрийской крепости. Следовательно, император гораздо легче сделает с генералом Маком то, что первый консул сделал с маршалом Меласом. Спросите принца Мюрата, прав ли я; он тогда командовал кавалерией при Маренго, он скажет вам.

Егерский полковник, презирая дальнейшее скрытничание, встал, ничего не отвечая. Погруженный в какую-то внезапную, неотвязную мысль, он начал ходить по комнате крупными шагами и, совершенно забыв, что находится не один, начал рассуждать сам с собою вполголоса:

— Если этот человек, не зная меня, мог меня разгадать, как же я могу надеяться, что неприятель не узнал о перемене моих планов?.. Разве только найдется хорошее средство, чтобы поддержать неприятеля в ошибочном мнении!..

Он замолк и остановился против шпиона, которого только что расспрашивал, и устремил на него тот странный взгляд, какой вызывается неотступно преследующим нас сновидением. В такие моменты мы ничего не видим, даже той вещи, которую, по-видимому, рассматриваем. Напрасно встал бы между нами и этим отдаленным предметом хотя бы целый мир, он все-таки не заслонил бы его, оставшись сам незамеченным нами. Но когда через несколько мгновений с наших смутных глаз начнет спадать мало-помалу туманная завеса, то глаза, которые нам больше не служили, проясняются и в них пробуждается жизнь. Мы начинаем с удивлением узнавать окружающих нас людей и предметы; гармония восстанавливается между нашей душой и ее органами, и понятие о пространстве и времени возвращается к нам полностью.