«ПРИКАЗ

Податель сего приказа, Карл-Людвиг Шульмейстер, уроженец Нового Фрейштата (в Германии), должен немедленно покинуть французскую территорию, а потому предписывается как гражданскому, так и военному начальству, беспрепятственно пропустить Шульмейстера, его семью и багаж. Он должен будет, однако же, подчиниться настоящему приказу до 28 сентября утром, в противном случае будет сделано особое о нем постановление.

Префект Шее

Дивизионный генерал Савари».

Прочитав приказ, офицер спросил Шульмейстера, указывая на едва обрисовавшуюся в темноте повозку.

— Что у вас в повозке?

— Моя жена… — ответил Шульмейстер. — Да вот и она сама, посмотрите! — В этот момент Берта высунула голову из-под натянутой над экипажем парусины. — Позади нее на соломе спят еще двое детей, — прибавил Шульмейстер.

— Для моего рапорта мне необходимо проверить, что вы везете с собой, — заметил офицер.

— Проверяйте! Только, знаете ли, я буду вам очень благодарен, если вы можете осмотреть, не разбудив детей.

Пока они переговаривались, к повозке приблизился солдат, держа над головой большой фонарь, и принялся осматривать внутренность экипажа. Офицер, в свою очередь, тоже бросил взгляд, но ничего другого не нашел, кроме чемодана очень незначительных размеров и двоих детей.

Берта в это время обернулась лицом к свету, так что осматривающие повозку могли видеть ее тонкий профиль, оттененный золотистой линией на темном фоне ночи и окруженный ее волосами, как бы легким ореолом.

«Черт возьми! Красивая женщина», — подумал про себя офицер.

— Ну, так проезжайте, господин немец, и постарайтесь, чтобы вас в один прекрасный день снова не нашли здесь.

— Забудем прошлое, капитан! Надеюсь, что вы снова меня встретите здесь и с самым законным разрешением.

В ответ офицер только вежливо улыбнулся, благодаря приятному личику, которое он видел в экипаже. Шульмейстер уселся на свою скамью в тележке, и лошадь тронулась скорой рысью.

Спустя несколько минут Берта спросила мужа:

— Ты ничего не слышишь? Как будто вправо от нас раздается топот ног войска и звон оружия?

Шульмейстер остановил лошадь и стал прислушиваться. Нет никакого сомнения. Слышен был очень явственно правильный такт галопа, отбиваемого вдали по шоссе другой дороги. Металлический звон сабель вторил этому ритмическому топоту. Хотя шум мало-помалу удалялся к югу, но опытное ухо могло разобрать его значение.

— Там идет, по крайней мере, целый полк, — сказал вполголоса Шульмейстер, как будто рассуждая сам с собою. — По какой дороге, черт возьми, они идут? Можно подумать, что они направляются к Фрейнбургу!.. Ах, я знаю. Это начало необходимого отвода глаз, чтобы обмануть… тех. Это — уловка. Кавалеристы покажут свои мундиры со стороны, противоположной той, где происходит настоящая атака. В дорогу! В дорогу! Мне нельзя терять ни минуты, если я хочу спокойно проехать по ту сторону гор.

Он тронул вожжою лошадь, и она снова побежала. Большие глаза Берты посмотрели на него вопросительно.

— Послушай, — сказал он жене, погоняя лошадь, — мы скоро будем в Оффенбурге, находящемся самое большее в пятнадцати верстах от реки. Я оставлю тебя там, чтобы продолжать мой путь пешком, пока еще не наступил день. Я предупредил вчера нашего старого друга Родека, что ты пробудешь у него с месяц. Этот честный человек многим обязан нам и очень любит тебя, а также и детей. Кроме того, он знает, что не будет в убытке, поместив тебя в своем доме.

Ты найдешь его совершенно устроенным, для того чтобы вы трое могли там поместиться.

— А ты? — спросила Берта.

— Я, моя Берта, я уйду в Ульм, чтобы исполнить свой долг.

— Относительно кого?.. Увы, Карл, поручение, которое тебе дали, не будет ли состоять опять в том же, чтобы кого-нибудь обмануть?.. — спросила Берта.

— Дорогая и пугливая совесть, успокойся! Благодаря тому, кому я служу теперь, у нас начнется новая жизнь, и спящие дети увидят спокойное будущее. На моей ответственности громадная задача, и я отправлюсь вперед один, чтобы атаковать неприятеля, а я уверен в его поражении. Это предприятие, за которое никто другой не мог бы взяться, есть выкуп за мою свободу и за прощение, которое мне даровали. Когда я выполню его, ты увидишь, что я не буду более никогда ни притворяться, ни прятаться. Доверься мне и будь мужественна, дорогая жена.

Она молчала, смущенная и беспокойная… Молодая женщина представляла себе, каким ужасным опасностям подвергается ее муж. Эти опасности заставляли ее в одно и то же время бояться и краснеть. И где-то там, в самой глубине ума, за той таинственной завесой, где начинают видеть уже глаза души, рисуя себе внушающие страх события с самой жестокой и необыкновенной точностью, она узнала в человеке, стоящем на коленях с повязкой на глазах перед ротой солдат, готовых его расстрелять, черты лица своего Карла… Около него стоял громадного роста кавалерист в вышитом золотом мундире, со шляпой, украшенной белыми перьями, и с короткой шпагой, которую он поднял, чтобы дать сигнал открыть огонь.

Лязг колеса, попавшего на камень, заставил сильно вздрогнуть Берту, она приняла его за страшный грохот выстрелов… Карл обнял ее и успокоил ее опасения, что заставило молодую женщину улыбнуться. Он указал ей на зарю и сказал:

— Смотри, вот и день!

Солнечные лучи были еще далеко за вершинами Малых Альп Швабии, но в неопределенном еще утреннем освещении дорога казалась чернее, а долины светлее. Равнина поднималась мягкими уступами к косогору, где начиналась чаща густого Черного Леса. Вдали отражалась сероватым силуэтом на темном фоне сосен деревня: это был Оффенбург.

Далеко ли это? Нет. Напротив, путешественники были совсем близко от нее. Иллюзия, мало-помалу исчезающая, удвоила расстояние. Шульмейстер выскочил из тележки, даже не желая разбудить Ганса и Лизбету, которые спали, свернувшись на соломе. Он сделал прощальный жест рукой, тогда как Берта, подхватив вожжи, направила лошадь к первому дому. Шульмейстер пошел по извилистой тропинке, которая должна была его привести через несколько сотен метров к входу в дефиле.

С радостным сердцем он легко вскарабкивался по косогорам. Какая была для него новость топтать свободно землю и идти в свое удовольствие к намеченной цели!.. Какая гордость быть солдатом Наполеона и гонцом армии, а не торговцем секретов и продажным предателем! Он чувствовал, что его честь наполовину восстановлена и он сделался как будто выше.

Шульмейстер смотрел на окружающие его деревья, которые, казалось, тоже хотели возвыситься одно перед другим, взяв приступом холмы, и вдруг, как бы остановленные, укоренились на месте в самой середине приступа. На них был красноватый колорит осени, но трава и мох у их корней сохраняли весенний вид. Тропинка была очаровательная: она то поворачивалась, то поднималась, то суживалась, то опускалась. Но вдруг показалось между ветвями деревьев солнце, это было для путника непреодолимой и в то же время безрассудной радостью. Влажные листья искрились; золотистый отблеск ласкал высокие коричневые стволы дубов. Окончательный свет наложил немного бледно-зеленого колорита на темные ветви сосен…

Вскоре он достиг настоящей дороги и нашел ее еще более пленительной. Какая прекрасная вещь — дорога. Это состояние всех, как бедных, так и богатых, как дикого зверя ночью, так и птиц днем. Леса и долины направо и налево могут иметь владельцев, которые их закрывают и стерегут. Дорога же всегда открыта, всякий человек может проходить по ней. На ней нет границ; привал удлиняется, согласно крепости пешехода, и даже сам горизонт, который мог бы служить границей, отодвигается и исчезает по мере приближения к нему.

Шульмейстер быстро продвигался. Всякий раз, как он оборачивался, он видел у своих ног просыпавшуюся в утреннем тумане долину Рейна необъятной и светлой. Перед ним почти прямо расстилалась дорога, ведущая в Гегенбах, а оттуда в самое сердце гор, близ Гайзаха, чтобы затем выйти в долины Вюртемберга. Она слегка извивалась, как широкая желтая лента, покоящаяся на громадных зеленых волнах.

Он заметил справа маленький город Лар, уже полный движения…

В самом деле, как же случилось, что он различал там в такой ранний час столько приходящих. Земледельцы и рабочие, идущие на свои занятия, не имеют обыкновения подымать такую пыль. Да они и не загромождают так все улицы; они не представляют собою таких значительных черных масс, перемещающихся с такой правильностью. Что же это такое?