— Скоро? — тревожился фельдфебель.

В лодке заплескалась вода. Каратели возбужденно забормотали. Фельдфебель, не поняв, в чем дело, прицыкнул на них, и те затихли. А через минуту он сам прошипел с приглушенной злобой:

— Ххальт!

Кузьмич не был обучен чужому языку, не понял, чего от него хочет перепуганный гитлеровец.

— Ххальт! — ничего не остерегаясь, громко прокричал фельдфебель.

— Догадались, псы, — прошептал Кузьмич. — Должно быть, мало я расковырял. — Он наклонился, пощупал пробоину — в нее тугой струей била вода. Кузьмич выпустил весла за борт. Лодку скоро завернуло к перекату, к глубокому яру. Фельдфебель схватил Кузьмича за грудки, ударил в лицо.

— Спасать! Убью! — кричал фельдфебель.

Нестерпимо больно было Кузьмичу. Больно не столько от удара, сколько от обиды, и нет ему возможности ответить на удар ударом. Вот что горько. Вот что до слез обидно. Бьет его чужестранец. Бьет на родной земле. Как снести такую обиду? Кузьмич, скрипнув зубами, плюнул фельдфебелю в озлобленную рожу. Тот от неожиданности пошатнулся. Лодка, дав крутой крен, немало зачерпнула бортами донской воды. Фельдфебель, к удивлению Кузьмича, не вспылил и не выстрелил в него.

— Спасать, старый сфинья. Спасать! — кричал он со страхом и смятением.

Кузьмич понял, что конец у него один: отступать ему некуда и щадить ему себя не для чего. Он вскочил, пригнулся и одним толчком вытолкнул из лодки фельдфебеля, а сам выбросился за другой борт. Вынырнул он в нескольких метрах от лодки и поплыл подальше от беснующихся в испуге гестаповцев: плыл в мелководный затончик, заросший камышом и чаканом. Затаившись в первой камышовой куртинке, он слышал, как каратели, шумя и крича, звали на помощь. Не выплыл фельдфебель, захлебнулся. Тонула, погружалась лодка с карателями. Они бросали автоматы и, цепляясь друг за друга, тонули, гибли в пучине.

…Кузьмич, оправившись от ночной встряски, спустя два дня снаряжал в обратный путь Алешу Лебедева. Они сидели в глухой партизанской землянке, вырытой в крутом обрыве стародонья. К землянке Кузьмич подвез Алешу на лодке по травянистому озерцу. Ни с какой стороны ее не заметить, никакая тропа к ней не вела. Вход в землянку прикрывался камышовыми зарослями, а наверху, над землянкой, разросся чащобный кустарник. В землянке стояла сырость, пахло гнилью. Ничто здесь не напоминало о партизанах: на стенах не висело ни оружия, ни одежды, и совершенно не пахло жильем. В землянке горел сальный светец. Такая таинственная обстановка настроила Алешу на серьезные размышления. Кузьмич, дав Алеше осмотреться, сказал важно и значительно:

— Я буду говорить, а ты, Алеша, повторяй. Начинаю: «Я, красный партизан, даю…»

Алеша, не сводя своих правдивых глаз с Кузьмича, с великой душевной чистотой повторял:

— Я, красный партизан, даю партизанскую клятву перед Родиной, перед своими боевыми товарищами…

Никогда ничего подобного Алеша не переживал. Перед ним вставала новая жизнь, его принимают в семью самых смелых людей, ему будут поверены их боевые тайны. Перед Алешей вставали герои любимых книг, читая о которых, он еще совсем недавно сожалел, что еще мал, что не родился раньше отгремевших лет, что не подоспел к революции и гражданской войне. И вот настало время идти дорогой отцов. Сможешь ли ты вынести все невзгоды на опасном пути? Сможешь ли ты выпить горькую чашу до дна, не поникнув головой, не повянув духом перед врагом, если ты в час несчастья попадешь в руки к нему?

— Если я нарушу священную клятву, то пусть меня постигнет суровая партизанская кара.

Он клялся всем святым, что у него было в жизни, он призывал в свидетели своего любимого отца, он клялся именем своей матери; он никогда не изменит своему слову, никогда не отступит перед врагом, вынудившим его взяться за оружие.

— Теперь слушай, Алеша, что я тебе скажу, — наставлял Кузьмич Алешу. — Если перехватят фашисты, скажи, что тебя отрезали на строительстве рубежа и ты идешь домой, в Сталинград. Главная штука — отвечай уверенно. Как заметят, что хитришь, так не отвяжутся. До Россошки дойдешь с косой, будто на косовицу отправился по приказу немецкого полицая. От Рос-сошки — возвращаешься с рубежа. В Россошке найдешь нашего человека. Запомнил, как его отыскать? Он скажет тебе: «Коса хороша, а косить умеешь?». А ты ему свое: «К тебе в обучение послали». У него ты пересидишь денек-другой, а там он тебе поможет перейти фронт. Скажешь, что гранат ручных, взрывчатки доставили на то же место — они знают на какое. Рацию нашли в исправности. Немецкий эшелон с солдатами пустили под откос. Большие склады у немцев в Калаче. И там же главная переправа через Дон. И еще передашь, что началось большое движение через Дон в районе станицы Трехостровской. И все по ночам. Фашисты что-то затевают. Хватит, Алеша. Часика два соснешь — и в дорогу. Проводит тебя мой племянник Петька.

Когда Кузьмич разбудил Алешу, тот не мог понять, спал он или только дремал, и в первую минуту не мог сообразить, где он находится и что — ему надо делать, чего от него хочет Кузьмич. А тот попросил Алешу повторить задание. Алеша пересказал все в точности.

— Далеко пойдешь, — похвалил Кузьмич Алешу. — Быть тебе генералом.

Всходило солнце, яркое, чистое. Степь за ночь отдохнула от летнего зноя. Дышалось легко и свободно. За плечами Алеши потряхивалась затасканная вещевая сумка, из кармана старенького пиджака торчала бутылка с водой.

Эх, Алеша, на Волгу бы тебе в такой день. На пляж. Ныряй до звона в ушах, зарывайся в горячий песок и лежи, сколько хочешь. Лежи и любуйся широтой волжских просторов, слушай дремотный плеск воды. В лес бы в такой день, палатку бы раскинуть над озерцом, раздеться бы да бредешком ямку обловить, а потом развести костер да ушицу сварить, а после ушицы свисти соловьем-разбойником.

Далеко провожал Алешу Петька Демин. Они прошли одно поле, другое. Петька, не умолкая, все наставлял Алешу, как обмануть врага, как ловчее пробраться к своим. Ему очень полюбился Алеша. А сейчас, в этот опасный час, Алеша стал ему роднее родного. Теплая рука Петьки часто дружески ложилась на плечо Алеши. Полуобнявшись, они шли глухими проследками, порой прямиком без дороги.

— Ничего, Алеша, не бойся. Все обойдется, — ободрял Петька своего дружка.

— А чего мне бояться? — отвечал Алеша, вскидывая на Петьку свои ясные глаза. — Мы, Петя, по своей земле идем. Мы — хозяева, а они тут временные.

— Лешка, дай руку! Эх, жалко, что ты уходишь. Мы с тобой на пару такие бы дела вытворяли, такие бы пули отливали, что самому Гитлеру стало бы тошно.

Петька сунул Алеше записку. В ней расписан был маршрут, каким ему надлежит идти к Сталинграду. «Изучи и порви». Петька крепко-накрепко пожал Алеше руку.

Алеша, не торопясь, пошагал по заросшей полевой дороге, держа путь на видневшийся вдали курганчик, а Петька, спрятавшись в нескошенную рожь, провожал Алешу зорким взглядом. Алеша уходил все дальше и дальше, а молодой друг сиротливо стоял и грустил по нему. Алеши уже не было видно, и только одна коса сверкала на солнце Петьке вдруг стало не по себе, ему что-то показалось, и он, тревожась, закричал:

— Алеша!

Алеша не отозвался. Петька крикнул резче, выбежал на дорогу. Что-то необъяснимо тревожное заставило его остановить мальчика, точно над Алешей нависла неотвратимая гибель.

— Алеша! А-ле-ша-а-а!..

Вдали загудело. Петька посмотрел в небо, ему показалось, что летит самолет. Нет, гул катился по земле, навстречу Алеше. «Что это? Мотоцикл?» Петька побежал по нескошенной пшенице. На бегу проверил пистолет, взбежал на холмик, посмотрел на дорогу. Там — никого, лишь поблескивала на солнце коса. Не видно и мотоцикла, но он трещал резче и ближе. «Пропал Алеша». Мотоцикл, кажется, уже подкатил к Алеше. Коса все сверкала. «Не промчался ли?» Нет, мотор приглох, и скрылась из виду коса. Петька побежал прямиком. Уши его ловили крик, выстрел. Пусть случится все, но только не выстрел. Ему казалось, что слишком много пролетело времени, невозвратно много. «Бежать, бежать». И вдруг опять затрещал мотоцикл. Петька остановился. Мотоцикл пролетел в стороне от него. Партизан посмотрел на дорогу. Там, вдали, покачиваясь, вновь блестела на солнце коса.