МОЙ ДНЕВНИК

огда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.

Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.

Они мне сказали:

— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:

— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.

Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.

Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».

Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.

Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.

Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.

А вот на другой странице дневника — про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:

— Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!

Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка — все, чем можно греметь.

Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.

Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…

По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.

Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…

На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков — не поделили деньги или красавицу, — смотрелись они с упоением.

Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.

В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.

Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что — понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.

Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное — тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.

И ведь как все тогда казалось здорово устроено! Только теперь, когда кино звуковое и даже цветное, грустно отчего-то становится, когда случится вдруг увидеть фильм тех далеких-далеких дней.

Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.

Однажды отец сказал им:

— Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино — получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.

Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.

На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз — Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».

А у самого от натуги даже слезы на глазах выступили.