ПАСХА

ы по-прежнему ладим с бабушкой, и сегодня, прибежав с улицы, я спешу обрадовать ее невероятным открытием.

— Бога нет, бабушка! — радостно кричу я. — Ей-богу, нет его!

Я стою пораженный, что такая важная для бабушки новость нисколько ее не волнует.

— Кому нет, а кому есть, — сухо и уклончиво отвечает бабушка.

Я вижу: она рассердилась, недобрые морщинки сошлись на лбу.

Что бога нет, мне растолковали ребята с улицы, где мы живем. Особенно убежден в этом Колька-рябой, самый главный человек на нашей улице. Я бы, может, и не поверил, но Колька только что прочитал мне лозунг. На длинном красном полотнище, которое висит над воротами ссыпки, написано: «Религия — опиум для народа». Непонятно, но раз Колька говорит…

А ссыпка — это огромный двор, куда все время въезжают гремучие подводы, нагруженные семечками для маслобойки.

Но и у бабушки для меня новость. Оказывается, завтра пасха.

Это праздник такой, когда Христос будто бы воскрес.

И вот наступает вечер, дома никого нет, мы одни. Я весь с бабушкой сейчас, тихий и послушный ее внук. И ее строгий бог на иконе высоко в углу, который всегда, подняв два пальца, велит мне: «Володька, не шали! Володька, не озоруй!» — смотрит сейчас не сердито, а свои два пальца поднял, просто чтобы я про него сейчас бабушке ничего не говорил. Ну, что его нету…

И я, маленький двурушник, больше не настаиваю на истине.

Я верчусь возле бабушки и замираю, когда она разливает кипяток в плошки и высыпает туда из пакетиков разноцветные порошки. Бабушка дает мне размешать порошки серебряной чайной ложкой. Разведенные горячие краски пахнут, как чернила в чернильницах папиного письменного прибора.

Как велит бабушка, я беру из корзины крупные белые яйца и на ложке осторожно опускаю в краску. Потом достаю яички, чуть горяченькие, и смеюсь от радости.

Они теперь красные, розовые, голубые, малиновые, зеленые, оранжевые. А из отвара луковой шелухи я достаю вспотевшие, золотисто-коричневые.

На столе растет и растет горка разноцветного окатного чуда.

А бабушка тем временем мастерит из сладкого сырка с изюмом белоснежную высокую штуку с буквами «X» и «В», оттиснутыми по сторонам. Эти буквы означают, что Христос уже воскрес. С полным ртом изюма что я могу возразить на это?

Когда я ложился спать, бабушка затопила плиту и поставила в духовку куличики.

А на другой день ранним утром мы с бабушкой, никому не сказавшись, идем в церковь. Яйца и куличики надо освятить, а так они недействительные.

Только теперь мы идем не в собор — большую церковь в центре города, а в маленькую, за городом, в казачьей станице.

И это куда интересней: ведь так далеко я еще никогда не ходил!

По трухлявому щелястому мосту мы переходим стремительную светлую речку, долго идем вдоль черных плетней, заросших крапивой, и белых хат, крытых пухлым золотом соломы.

Огромные гуси и задастые утки, не зная, куда себя деть от скуки, бродят по улице. От них заполошно шарахаются куры и, стараясь сохранить достоинство, степенно отходят петухи.

Возле обшитой досками, похожей на ящик, давно не беленной церкви — толпа. В стороне станичные девчата в смешных полосатых шерстяных чулках и цветастых кофточках грызут семечки и нарочито громко смеются, задирают парней. Этих здесь немного, и они изо всех сил делают вид, что зашли сюда случайно. Только жар начищенных сапог мешает этому верить.

А в небе синё и глубоко. Хорошо, что в церковь входить не надо.

Батюшка-поп со своими товарищами, тоже, как и он, одетыми в жестяно-твердые сверкающие кули, выходит сюда. Кто-то без шапки несет перед ним большущий медный крест и медное блюдо со святой водой.

Священники непрестанно и скучно поют, машут маленькими серебряными «самоварчиками» — подвешенными на цепочках кадилами. От «самоварчиков» отлетает жиденький, негорький, невсамделишный дымок.

Главный батюшка идет вдоль ряда, где мы стоим. Я держу в руках корзину с крашеными яичками, а бабушка — блюдо с куличиками.

Батюшка-поп брызнул на нас с метелки… и все. Зато теперь можно идти домой!