По своей несчастной привычке я сразу принялся думать: отчего бывают такие люди, как с ними живут другие, какая у него жена — заплаканная, должно быть, в черном платке… Все время, наверное, выносят и выносят из его дома покойников, и все самых близких, самых дорогих для него людей. «Ну, ладно, — подумал я, как только увидел его здесь снова, — идем не на свадьбу, грусти, пожалуй, по своей женушке в черном платке, но тогда, до войны, в пекарне своей, о чем тосковал ты? Разве можно было тосковать до войны?!»

Разные, разные люди. И разную память хранишь о них.

Без доброй улыбки, без теплого чувства там, глубоко в душе, не вспоминаю я белесенького паренька, единственного из нас в солдатской гимнастерке и ватнике. Он был из госпиталя. Горел молоденький солдат мечтой стать изобретателем и, кажется, об этом только и говорил. Весело, уверенно, будто долго собирался жить.

Когда его спрашивали: «А что ты все-таки изобретать будешь?» — он только посмеивался: «Не все ли равно!»

А однажды, нечаянно, одарил меня счастливой мыслью. Он сказал:

— Я ведь в душе майор.

Улыбнулся я, помню, тогда как нелепости, но не забыл.

Сколько раз потом, в другой, мирной жизни терпел я жестокие поражения и бывал разжалован в никакие, но опять и опять производил себя в майоры… и жил достойно.

А милого мальчика нет, конечно, в живых. Если из ста возвращались трое…