И молотил я вполне прилично. Так говорил отчим. Но до него самого мне было далеко. Владеть цепом, как он, мне и не снилось. Казалось, он не молотит, а забавляется. Вот, громко крякнув, со всего размаху ударил по снопу: «Бух!»

Вот перекрутил бич в воздухе и развалил сноп: «Трах!»

А вот, чуть согнув ноги в коленях, принялся бить по сухим колосьям: «Та-та-та-та!»

Так молотили мы и в этот день. Я стоял против отчима, Нюрка — против матери. Снопы на току лежали двумя рядами. Тяжелыми ударами мы трепали их, выбивали зерна из колосьев. Работали дружно, не жалели сил. Дух поднимало сознание, что это наше богатство. Но не только это рождало силы. Отчим заражал своей неутомимостью.

— А ну, ну, дай одну! — весело кричал он, когда кто-нибудь из нас уставал. — Руки в брюки, плюнь на руки!..

Всякий раз, когда мы все вместе были заняты каким-нибудь трудным делом, он на ходу сочинял свои прибаутки. Чаще всего они казались бессмысленными и вызывали смех. Но, может, потому-то приходила бодрость, прибавлялись силы. Так приободрились мы и теперь. Даже суровое лицо Нюрки посветлело. А мать и в самом деле, изловчившись, поплевала на ладони. И ряд закончили дружно, не снизив ни темпа, ни качества. И, выпив по глотку воды, сразу же принялись за второй. Надо было торопиться, чтобы управиться до дождей. Крутобокая скирда, стоявшая рядом с током, была обмолочена лишь на треть. И на треть уже были заполнены закрома в амбаре. Отборное, золотистое зерно давало о себе знать неотразимым запахом хлеба. Его и впрямь уродилось в этот год небывало много. И снова цепы цокотали ладно и звонко. «Та-та-та-та! Та-та-та-та!..»

Мать и Нюрка укладывали снопы на току плотно. Они говорили: чем больше уложено, тем скорей обмолочено. Но это был самообман. Он не приносил ничего хорошего. К концу второго ряда у всех начинали дрожать колени, а руки с трудом удерживали цепы.

Однако в этот раз я чувствовал себя особенно вымотанным. По спине за штаны ручьями стекал пот, а к сердцу подбиралась какая-то тряска. Я из последних сил бил по снопам и с мольбой поглядывал на отчима. А тот как ни в чем не бывало по-прежнему играл своим тяжелым цепом. Морщины на его лице тоже наполнились светлой жидкостью. Но он будто ничего не чувствовал. Все так же ловко и сильно бил он по снопу, веером вздымал крупные зерна. И с молодецкой усмешкой посматривал на нас.

— А ну дать, не подгадь! Распуши, ядрена мать!..

Да, я любил молотьбу цепами. Но какая это трудная работа! Как выматывает она силы! То ли дело молотилка. Вспомнились Лапонины, и обида защемила сердце. Ради наживы эти люди пропускают через свою молотилку скирду за скирдой. А мы отбиваем руки цепами. А почему бы и нам не сложиться и не избавиться от изнурительного труда?

Внезапно в стук цепов вплелся цокот копыт. Возле нашей хаты остановился тарантас, запряженный поджарой лошадью. Из тарантаса выпрыгнул молодой человек с шапкой темных волос и матерчатым портфелем. Это был Симонов. Я отбросил цеп и поспешил навстречу секретарю райкома комсомола. И почти тотчас услышал за спиной все те же ладные и дружные удары: «Та-та-та-та! Та-та-та-та!»

Это Денис встал на мое место. В последнее время он заметно подтянулся и брался за работу без понукания. А старался потому, что решил избавиться от лени.

Симонов сильно потряс мою руку. А потом повернул меня кругом и не то с удивлением, не то с восхищением воскликнул:

— Ого! Рубашка-то хоть выжми! Молодец!..

Симонов приехал из села Верхняя Потудань. Кучер, развернувшись, уже гнал коня назад. Мы присели на завалинку во дворе. Симонов, прислушавшись к ладному перестуку цепов, задумчиво сказал:

— Хорошо. А только пора бы расставаться со стариной. И переходить на новые рельсы. Вот в Верхней Потудани ТОЗ организован. И людям сразу стало легче…

Мы в ногу шли по Карловке. Мать охотно отпустила меня. И даже серьезно сказала:

— Ступай, сынок. У тебя ж там дела поважнейше наших. А мы тут и сами управимся…

Дорогой я спросил Симонова, что такое антилопа. Он подумал, словно припоминая, и ответил, что это африканское животное.

— А чем оно примечательное?

— Как тебе сказать? Разнообразием. Антилоп — много видов. Есть похожие на оленя, а есть — на корову и лошадь сразу. — И с любопытством заглянул мне в лицо. — А почему тебя это интересует?

— Так просто, — уклонился я. — Встретилось непонятное слово, вот и спросил. Очень уж много их, непонятных слов. Прямо не знаешь, как быть.

— Учиться надо, — сказал Симонов. — Будешь учиться, будешь и знать. И непонятные слова станут понятными.

— А как учиться? И где учиться? Я бы хоть сейчас. Прямо с ходу. Ночи бы не спал.

— Читай побольше, — посоветовал Симонов. — И читай не просто так, а со смыслом. Вникай, вдумывайся в прочитанное. Старайся представлять, даже фантазировать. — И, подумав немного, добавил: — На днях мы обсуждали вопрос об учебе актива. И решили… Ты попал в список… Рекомендуем в рабфак на дому…

Он рассказал, что это такое, и сердце мое забилось. Как раз то что надо. Материалы, лекции, задания, консультации. Да, это было как раз то, чего мне недоставало. И я горячо сказал:

— Спасибо, товарищ Симонов! Большое спасибо!

Симонов внимательно осматривал клуб, словно собирался купить его. Несколько раз поднимался на сцену, дважды прошелся за кулисами. Зачем-то согнутым пальцем постучал в стену. И под конец, не скрыв восторга, сказал:

— Здорово, черт возьми! Настоящая победа!.. — И подмигнул прищуренным глазом. — А райкому я все-таки доложил. Малинину всыпали как следует. За то, что посадил тебя.

Мне стало жаль начальника милиции, и я робко заметил:

— А может, это зря? Он же помог нам выиграть время.

— Помочь можно было и по-другому, — возразил Симонов. — Для этого не обязательно было сажать секретаря ячейки. Да еще вместе с классовым врагом. Политическая близорукость. Я бы даже сказал: классовая бесхребетность. И тут ты не перечь. Райком партии сделал правильные выводы.

Потом он принялся расспрашивать о работе ячейки. Расспрашивал подробно, вникал в мелочи. Чем занимались комсомольцы. Как влияли на молодежь? Пожурил за слабый рост.

— Нет, так не годится. Каста получается. И чем скорей вы ликвидируете эту кастовость, тем лучше.

Я не знал, что такое каста. Но спросить постеснялся. И про себя еще раз поблагодарил за рабфак на дому. Вот уж тогда-то я буду грамотным! И тогда не будет этих загадочных слов, которые мешали, как камни на дороге. А Симонов пускай ворчит. Да и упрек был заслуженным. Я не охватывал всего. А как охватишь, если нет знаний? Мало ли приходилось ломать голову над разными вопросами? А ради чего, спрашивается? Чем я лучше или хуже других, что на меня взвалили эту ношу?

— За культуру плохо боретесь, — продолжал Симонов нотацию. — Клуб отвоевали и успокоились. А в клубе пустота. Никаких мероприятий. И никакой культуры вообще. Не обрастаете массами.

— Да какие тут массы? — с отчаянием возразил я. — Люди-то все в поле. Как можно обрастать в такое время?

— Большевики обрастали во всякие времена, — наставительно заметил Симонов. — А нам, комсомольцам, надо брать пример с большевиков…

Слова Симонова удивили меня.

— А мы что ж, не большевики?

— Ну, конечно, нет. Большевики — это коммунисты. Испытанные в революции и гражданской войне. А мы что? Ну, может, большевистские комсомольцы. Да ты не огорчайся, — добавил он, заметив, как поник я. — Комсомольцы — тоже большое дело. Помощники партии, опора коммунистов. А стало быть, смена большевиков. А пройдет время, и сами будем большевиками. Обязательно будем. Только надо за дело браться поактивнее. И организованность развивать, чтобы быть вожаками молодежи… — И пристально посмотрел на меня. — А кто у вас затеял заваруху с кулаками? Кому первому пришел в голову этот гужналог?..

Показалось, что он все знает. Неудобно было скрываться. И все же я не сказал всей правды. Не хотелось выпячиваться. Мог подумать: цену себе набиваю. И потому я неопределенно повел плечами.

— Кто его знает? Как-то так получилось. Сама по себе заварилась каша. А гужналог… Про него многие гуторили…

Симонов положил мне на плечо широкую ладонь, проникновенно глянул в глаза.