Тогда я вспыхнул, но по сути — она была права. Нам оставалось не более трёх ночёвок, когда она позвала меня к себе после трудного дня.

— Послушай монах. Я не знаю никаких Розалий, Роз, Розмари и Розалин. Но под жуткими пытками я сознаюсь в чём угодно. Не верь моим палачам. И не держи на них зла. Они — заложники этого лютого века. Когда меня сожгут — возьми себе на память хотя бы кусочек пепла. Закопай его в своём саду. Я знаю, что после смерти меня ждёт лишь пустота. Но ты считаешь, что я угожу в когти дьявола. Конец один — нас ждёт разлука. Носиться ли мне в вечной ледяной тьме или кричать от боли в адском пламени — детали сути не меняют. Тем отраднее будет знать, что моя малая частица лежит в саду лучшего друга.

Признаюсь, я расстроился и слёзы заполнили мои глаза. Я отошёл от клетки, но она снова позвала меня.

— Хочешь, я прочитаю тебе стихи? Я их сама сочинила.

Я знал, что слушать ведьм запрещено, но что могла мне сделать эта рыжая девчонка, закованная в кандалы в тесной железной клетке?

— Читай, дитя. И да хранит тебя бог.

Подняв глаза к небу, она прочитала мне стихи, которые, к счастью, сохранились в моих записях.

…В предрассветной поре завывает метель, вьётся вихрями зимняя стужа

Я на снежной перине стелю нам постель, только ты в этом мире мне нужен

Моё сердце, когда перестанет стучать, станет камнем, но не очерствеет,

Не пришлось мою душу с твоей обвенчать, вот о чём я сейчас сожалею

Если будешь хоть изредка ты вспоминать, не меня, но те дни, где мы рядом

Ад покажется раем, любимый, родной, без тебя — рай покажется адом…

Она улыбнулась и робко опустила глаза.

— Слабые стихи. Я хотела посвятить их тебе.

Я был страшно смущён. Ком подкатил к горлу.

— Спасибо, но…

— Не нужно слов. Ты всегда говорил, что можно полюбить человека за красивую душу, теперь я знаю — это правда. И я согласилась бы ещё раз проехать весь путь лишь бы познать это счастье. Теперь мне не страшно умирать.

Я вернулся в свой шатёр, разогнал прислугу и рыдал как маленький мальчик. В груди жгло от боли, жалости и бессилия. Впервые в жизни я не знал, правильно ли поступаю. Я молился Богу, просил его утешить мои слёзы и спасти несчастную душу Розалин. Всю ночь изводил себя жуткими мыслями. Что, если я отправляю на лютую смерть невиновного. Разве мне неизвестно, как выбивают показания из несчастных. Рисунки на теле — единственное неопровержимое доказательство. Что если эти рисунки, несомненно ужасные и богохульные, и есть всё её преступление? Почему слова Розалин не могут быть правдой? Увы, Господь послал испытание, которое было мне не под силу.

Утро было тяжёлым, я совсем не спал и после короткой молитвы отправился к Розалин.

— Наши проводники ошиблись, сегодня до вечера мы будем в Мадриде.

Она пыталась улыбнуться, но у неё это совсем не получалось.

В Мадриде её сразу передали в руки инквизиции. И хотя я занимал высокий пост, обладал обширными связями, моего влияния хватило лишь на то, чтобы вести беседы с несчастной Розалин, которую заставал в камере в виде изрубленного, окровавленного куска мяса, от боли не способного даже говорить. Я сидел рядом, вытирая раны, шептал молитвы, молил Господа о прощении.

Каюсь, за неделю до казни я очень сильно повздорил с местным духовенством и Верховным Камерарием CSI. Я пенял на то, что из девчонки уже выбили все показания, какой смысл её истязать, зачем народу видеть истерзанное тело. После долгих пререканий эти жирные святоши с приторными лицами, забывшими о человеческом милосердии посулили отстать от Розалин, причём Великий Инквизитор шепнул Верховному Камерарию, что порочная девка очаровала меня своим колдовством. Уверен, он хотел, чтобы я это услышал.

В ночь перед казнью она решила исповедаться. Меня не хотели пускать, пришлось использовать охранную грамоту самого Карлоса I, которую я приберегал лишь на крайний случай. Что грамота — я готов был лично бежать во дворец и упрашивать регента и безумную королеву разрешить мне исповедовать грешницу. К счастью, до этого не дошло. Ко мне приставили гвардейцев и я всю ночь провёл с Розалин, утешая несчастную перед самым тяжёлым её испытанием. Мы беседовали о математике, о дальних странах, о золоте скифов. Она прекрасно знала лес, помнила имена всех птиц и зверей, чудесно пела. Мы смеялись, шутили и старались не думать о завтрашнем дне. Ближе к рассвету я стал готовить её к исповеди.

— Я вряд ли успею поверить в бога, но я верю в тебя. Ты спас меня, спас от самого страшного, что может случиться на свете — от одиночества. Это так важно, что хотя бы один человек будет молиться за меня, любить меня и вспоминать меня.

Да простит меня бог, но от горя я нёс всякую околесицу. Кажется, даже признавался в любви, но до сих пор не раскаиваюсь в этом. Христиане должны принимать своих братьев и сестёр всем сердцем. Легко любить святого. В сто раз труднее полюбить грешника. Как бы там ни было, но она исповедалась. Я не нарушу тайну исповеди и унесу её откровения с собой в могилу. Теперь у неё только один судья. На прощание Розалин призналась, что сделала это лишь ради того, чтобы встретиться со мной в следующей жизни.

— Вспоминай меня. Вспоминай меня чаще. Если есть хоть малейшая возможность попасть в рай, то я буду там. И буду тебя ждать. Ты узнаешь меня, узнаешь меня всегда, мой милый. Если же рая нет, то я прилечу к тебе весенней пташкой или прибегу юрким зверьком. Тогда ты тихо прочитай мой стих, вспоминая рыжую девчонку, которую ты угостил яблоком.

В последние минуты жизни не я утешал её, а она меня. Я смутно помню, что было дальше. Словно в беспамятстве, я пытался защитить её от вошедших солдат, они стояли в недоумении. Верховный Камерарий и Великий Инквизитор вошли в камеру, чтобы проводить меня в покои, где мне сделалось дурно. Кажется, я кричал, чтобы ей не надевали карочу — позорный колпак еретика, потому что она исповедовалась и примирилась с Богом.

Меня опоили каким-то зельем и, признаться, это было высшее милосердие ибо я не видел костра и не слышал криков несчастной Розалин. Лишь поздно вечером шатаясь от горя, я сходил к месту казни и собрал немного пепла в табакерку.

Верховный Камерарий и Великий Инквизитор за ужином утешали меня, не проронив ни единого срамного слова о несчастной Розалин, а Великий Инквизитор даже промолвил:

— Святой Отец, вы проявили себя как истинный христианин. Вы прошли этот страшный путь и смогли вернуть неслыханную грешницу в лоно церкви. Вы можете собой гордиться. Будем надеяться, Господь много милостивее нас с вами.

Он закрыл лицо руками и тихо промолвил:

— Боже, что же мы делаем.

Я не буду писать измышлений как изменилась моя личность после этих испытаний. Скажу одно — Розалин, кем бы она ни была, больше нет и миссия CSI окончена. Считаю свой долг перед Комиссией полностью исполненным.

Я вернул Око Дьявола Верховному Камерарию и сложил с себя полномочия Кавалерье. Я возвращаюсь во Францию, чтобы оставить церковную службу. Я клянусь раздать все богатства, себе же оставлю лишь малую толику, чтобы хватило купить клочок земли, где я упокою прах несчастной Розалин.

Пока всё ещё Кардинал-священник с титулярной церковью Сент-Жюст, Его Преосвященство, Луи Симон.

╬

Джессика рыдала, дочитывая рукопись. Даже Эльва прослезилась левым глазом.

— Теперь я понимаю, почему эти записи не попали в Magna Venari. Его Высокопреосвященство разоблачил всю шайку палачей и бюрократов. Да, этот Луи Симон… знаешь Джессика, если он не врёт, то справедливости ради, я должна признаться, что были люди и среди… Немедленно прекрати плакать. Возьми, наконец, себя в руки!

— Я…я не знаю. Проклятая Розалин. Как она могла так подло подставить эту невинную девчонку…

— Откуда ты знаешь, что она её подставила? Вполне вероятно, что ведьма сама согласилась в обмен на вечную жизнь. Не забывай — Розалин обещала всех воскресить. Кто знает, может подлая чертовка и сдержит когда-нибудь своё слово.

Стены затряслись. Джессика и Эльва свалились на пол.

— Быстрее. Портал опять барахлит.

Джессика бросилась к кротовой норе, прихватив шулам алуурчин и Зиленштайн — легендарный Камень Душ, в котором, словно в снежном шаре, изумрудными вихрями кружились частицы Розалин, отнятые у Клэр Макдауэл, Дорки Балаш и Сувданцэцэг.