У входа посыльный оставляет Фрегозу и мчится выручать других знатных особ.

Кухарка встала было в очередь к дверям, но кто-то из стражи заметил бывшую королевскую стряпуху, и спустя минуту она уже оказалась во Дворце. Ей приветливо кивнул сам железный Правитель — несмотря на озабоченность, он тепло улыбнулся и предложил ей занять прежние покои, неподалёку от кухни.

Смаргивая непрошеную слезу, Фрегоза вошла в комнату, которую занимала, живя во Дворце. Всё здесь было по-прежнему, новая кухарка не захотела селиться в дворцовых покоях, приходила утром и убегала рано по вечерам — говорят, у неё был роман с главой стражи.

Фрегоза поправила полог над кроватью, смахнула пылинку с комода. Рядом с ним, непонятно, как сюда попавшее, стояло мятое жестяное ведро. «Уж не то ли, из которого Элли окатила Бастинду?» — лукаво подумала кухарка.

Тем временем площадь перед Дворцом пустела. Население попряталось за надёжными стенами, стражи несли свою вахту, воинство разошлось по укреплениям и дозорным башенкам вдоль дороги ко Дворцу. Лестар громыхал чем-то во внутреннем дворе, прямо под окнами Фрегозы. «Никак пушку налаживает», — решила она, вспомнив грозное оружие Блека, с помощью которого мигуны победили дуболомов.

Теперь ночь уже не казалась такой тёмной. После того, как войско заняло позиции, а рядовые мигуны и мигуньи укрылись во Дворце, всюду зажгли огни. Пылали вдоль дороги костры, мерцали окна укреплений, светились шнырявшие всюду курьеры, одетые в форменные жилеты из шерсти Шестилапых.

Поднимался обычный ночной ветер. Особенно сильный вихрь толкнул ставни, и Фрегоза поспешила закрыть окно. Но стоило ей взяться за створку, как она застыла, вглядываясь в даль.

Над горами, на фоне светлеющей уже ночи, обрисовался громадный силуэт. Великанша в тридцать локтей ростом, верхом на ковре-самолёте, неслась на Фиолетовую Страну, и птицы облетали её стороной, и, кажется, даже звёзды угасали, когда на них падала её огромная тень.

— Ночь темна перед рассветом, — сказал неслышно вошедший Повелитель, вставая рядом замершей Фрегозой. — Вот увидишь, мы победим её. Я сам выйду ей навстречу.

Кухарка посмотрела на него — и, стоящий здесь, рядом, он показался ей куда сильней страшной, крошечной пока фигурки где-то над горами.

Траворечье

Давно велись разговоры, чтобы окружить частоколом всю деревню. Но дальше болтовни дело не шло — места в Траворечье тихие. Ни мавок, ни гоблинов, ни другой нечисти. А что до старого скита в лесу — так мало ли сказок о запретных чащобах.

Отзвенело лето, оттанцевала в пёстром рыжая осень, отшумела метелями зима — и вновь стаял снег. Трава по грудь колосится, шепчется, сплетает в косицу тонкие запахи: жгучей крапивы, кукушкина горицвета, ласковой фиалки.

А искры скачут в очаге окраинной избы, рвутся вон, блестят на глиняных чашках. Ведьмы пьют чай, хмурятся в окно: высока нынче трава, синё нынче небо, по плечи густая рожь — наливается тишина грозой.

Молнии четырежды бьют в дверь в эту пятницу: просят дороги. Буря — говорит одна, — Будет, — смеётся другая, — Пора! — вертит третья. Вертит тучами, колосьями, вертит полевыми широкими ветрами.

На мельнице мельник снаряжает ребятишек: ну-ка, цыть! — приказывает старшему, — чтоб мигом до деревни домчались. Нечего в такую бурюшку тут сидеть; стены хлипкие, лучины мало, да до скита рукой подать. А я меленку приберу — и следом. Ну, цыть! Чтоб пятки сверкали!

Те мчатся цветастой гурьбой сквозь отяжелевшие травы. Ныряют в горячие солнечные пятна, в лиловые тени туч. Вот и первые крыши. А темнота по пятам: густая, жадная.

За околицей фонари: деревенские с факелами вышли навстречу. У городьбы, что на восход к чащобе, собрались заклинатели-погодники. Не то чтобы маги, не то чтоб знахари, а укротить бурю на минуту-другую, авось, сдюжат. А там и ведьмы подтянутся.

Искры скачут в очаге, прыгают по стенам рыжие блики, пахнет мятой и цыганскими кострами. Ведьмы достают из сундуков мантии, глядят в окна: тучи далёко, а туман уже стелется, льётся, рябит белыми нитями у порога. Одна швыряет к дверям пригоршню малиновых искр; туман дёргается, уползает прочь, в грозовую тишину у бревенчатых стен.

В котле кипит кумышка, очаг бурлит серебром. Ведьмы бросают в огонь лунные соцветия, рунные дощечки. Скрипит за окнами, давит на опрокинутый звёздный купол буря — вот-вот и сомнёт, взбрызнет грозами.

Траворечье смолкло. Волнами покатил со скита холодный дым; встали чуждыми силуэтами суровые травы.

Искры очажные вырвались, наконец, сквозь щели и трубы, сквозь мох и брёвна. Разодрали в клоки туман, ринулись к деревне. Сомкнулись с тамошними лучинами, оплели городьбу, осветили лес.

Выкипело хлебное вино в котле, и пролился дождь — на ломкие травы, лихие тропы, соломенные крыши.

К ночи снег выпал по щиколотку. Выставили дозоры. Встречали Зиму.

Хоббитцы

Прим.: написано на основе повести "Хоббит, или Туда и обратно" Джона Р. Р. Толкина

***

Бильбо Бэггинс, о чём ты размышлял в свои буйные лета?

Оглянись-ка: гномы пляшут вокруг высохшей головы тролля. Горные гномы, пещерные гномы, гномы из-за Озёр и гномы Мории.

Ты видишь цветные блики на их разгорячённых лицах: это трепещут свечи в старых подсвечниках. Всего-навсего свечи, а тебе кажется, что серебром отсверкивает мифрил.

Ты чувствуешь запах окорока, жирного и румяного, посыпанного корицей и гвоздикой, со сдобными булочками, облитыми сыром, и кружкой пива из «Зелёного дракона». Всего-навсего добрый ужин, а тебе кажется, что пахнет кострами далёких ночей в пути, кострами у подножий Великих Гор, сигнальными кострами дозорных.

Ты слышишь, как расхохотался гномий хоровод. Всего-навсего смех, а тебе чудятся гондорские горны. Ты слышишь, как запели, густо и тревожно, арфы и свирели под искусными руками тех, кто раздувает меха, гранит изумруды, отливает серебряные чаши. И вспоминаешь, как низко и грозно играли боевые песни, старинные саги и оды храбрецам.

Не лги себе, Бильбо Бэггинс. Путешествие Туда и Обратно научило тебя нутром чуять обман. Не лги себе, Бильбо.

Ты посреди гор, ты в пути, в дорожной мантии серого эльфийского шёлка, сколотой серебристой пряжкой. Ты возле ночного костра, ты на сигнальной башне, ты за высокой стеной Белого города, и ветер колышет листья Серебряного саженца над твоей головой.

Бильбо Бэггинс, смотри, как веселятся гномы — как умеют только они: до дна и с оглядкой на дальний путь.

Бильбо, ты на перепутье, и тут не поможет дракон, не вынесут орлы, не подскажет мудрый Гэндальф.

Думай своей головой, Бильбо.

Рискуйте, мистер Бэггинс.

Попробуй, вор-вз-хоббит. Просто попробуй. Ведь лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не попытался воплотить.

Да только помни: бойся своих желаний. Они имеют свойство… сходить со страниц.

Зимняя Рябина, ореховая шкатулка

Зимняя Рябина глядит вдаль. Кружевная шаль, словно иней на плечах, серебряные нити снегом по волосам. Хрупкие снежинки на чёрных бровях вразлёт. Взмахнула ресницами — ветер поднялся по всей земле, по всей зиме. Качнулись голые ветви, ударились друг о друга ледяные шарики рябины. Хрустальный звон пошёл по всей земле, по всей зиме.

Зимняя Рябина глядит в дали, дали кутаются в шали, в алые паруса зари кутаются холмы, долы, туманы. Ходят снеговые тучи, пуховые, плотные. Рябина гладит их взглядом, те проливаются снегом — не то молоком, не то кружевом, не то стужей.

Зимняя Рябина колдует над ореховой шкатулкой. Оплетает чарами покоя, волнами размеренной, медленной зимней магии. Главное зимнее волшебство.

Ореховая крышка с филигранной резьбой поднимается, кружится, замирает в воздухе, повинуясь тонким пальцам, шепчущим губам. Зимняя Рябина достаёт бусы. Иссушенные листья, в иголочках инея шиповник, поздняя багровая клюква, набухшая острыми лепестками, стеклянные ледяные кубики на тонкой гибкой ивовой ветви, что от самого дальнего тихого пруда Ноябрёвой Ночи.