Балтийские истребители беспрерывно атаковали фашистов, но что могли сделать шесть наших асов против целой армады пикировщиков?! Несколько самолетов они сбили. Остальные ушли…
Словно исполинским ножом, отсекло всю носовую часть линкора до второй башни. Корабль сел на грунт. Три другие его башни остались в строю. Удивляешься мощи и прочности этих кораблей старинной русской постройки.
Когда я поднялся на линкор, палуба была уже прибрана, все лежало и стояло на своем месте. И, только подойдя ко второй башне, я очутился на краю пропасти — здесь обрывалась палуба… Дальше корабля просто не было. Я стоял над вертикальной стеной. Казалось, что видишь корабль в разрезе. А впереди — море…
Забегая вперед, скажу, что через несколько дней орудия второй, третьей и четвертой башен «Марата» вновь громили врага, а матросы мелом писали на снарядах: «За раны нашего корабля!»
В молодости, с 1921 года, я плавал несколько лет на «Марате» старшим штурманом, и сейчас было тяжко, очень тяжко видеть изувеченный родной корабль. А кругом уже кипела жизнь. Выдержка и организованность тысячного коллектива линкора не поколебались.
Около двухсот командиров, старшин и матросов ранило и убило. Погиб и командир корабля, прекрасный моряк, капитан 2 ранга Иванов. Он по тревоге находился в носовой боевой рубке, и здесь его настигла смерть.
Мы возвращались на командный пункт, приходилось объезжать глубокие воронки от бомб. Улицы были завалены кучами щебня, кое-где разбило трубы водопровода и из земли поднимались фонтаны воды. Морзавод и госпиталь, окутанные пламенем и дымом, производили страшное впечатление.
Налеты пикировщиков с небольшими перерывами продолжались весь день и вечер.
Далеко за полночь подводили мы довольно печальные итоги дня и готовили донесение в штаб Ленфронта и в Москву. Комфлот педантично и последовательно допытывался у летчиков и командиров ПВО, почему почти сразу после сигнала воздушной тревоги посыпались бомбы на корабли. Что это, «прохлоп» наблюдения или что-то другое, допытывался адмирал. Выяснилось, что противник применил хитрый тактический прием. Самолеты вылетели с наших же аэродромов, теперь занятых немцами. Они сперва шли на Петергоф, затем резко изменяли курс, поворачивая на Кронштадт. Расстояние от Петергофа они пролетали за считанные минуты и неожиданно оказывались над городом и кораблями. Этим и объясняется, что воздушная тревога объявлялась всего за одну-две минуты до бомбежки…
23 сентября и в ночь на 24 сентября на Кронштадт налетало всего 272 пикирующих бомбардировщика. Сильно пострадали Морзавод и Морской госпиталь. Попадания были в минный заградитель «Ока», в эсминец «Грозный». Две стокилограммовые бомбы разорвались на крейсере «Киров». Однако все корабли остались в строю.
Хуже обстояло дело с лидером «Минск», он сел на грунт, к счастью, на мелком месте. Затонули транспорт и одна подводная лодка, стоявшая в ремонте.
Наши летчики и зенитчики сбили 14 фашистских бомбардировщиков.
Воздушные налеты на Кронштадт не подавили огня фортов и кораблей. Наши снаряды летели на врага.
Ночью, когда наступало затишье, я беседовал по телефону с контр-адмиралом Греном.
— Как у вас там в Ленинграде дела, Иван Иванович?
— А что у вас там в Кронштадте?
Рассказываю ему о наших событиях и спрашиваю:
— А почему над Ленинградом опять зарево?
Адмирал скупо отвечает:
— Сегодня рекордный день — одиннадцать воздушных тревог… Одна из них продолжалась семь часов. Кажется, попали, мерзавцы, в Гостиный двор. Но корабли не пострадали…
Да, видимо, 23 сентября было для Ленинграда и Кронштадта одинаково тяжелым днем войны. И все же враг не сломил упорства защитников города Ленина, не уничтожил наш флот и не подорвал боевой дух моряков.
После всего случившегося в Кронштадт немедленно прибыл 6-й полк ПВО в составе 60 самолетов-истребителей. Мы были несказанно рады этому, но где-то в глубине сердца оставалось чувство досады. Эх, если бы раньше прилетели «ястребки»!
Есть еще порох в пороховницах!
У операторов штаба флота в те дни вошло в обиход шутливое выражение: «Пожар». Это означало, что начальство приказывает прекратить любую текущую работу и все силы бросить на решение новой задачи. Выполнять ее надо «срочно», «немедленно», «вне всякой очереди». Начальник оперативного отдела собирает всех своих помощников и полушутя, полусерьезно объявляет: «Товарищи, очередной „пожар“»! Никто при этом не хватается за минимаксы — все понимают, что начатую работу надо запихать в сейфы и ждать новых приказаний… И это понятие отнюдь не местное — балтийское… Слово «пожар» — полушутливое, полускептическое — я слышал в штабах на Севере, на Черном море, на Тихом океане и даже в Москве.
Мы получили сведения, что в районе шведского острова Эланд в Балтийском море обнаружен идущий полным ходом на север фашистский линейный корабль «Тирпиц» с миноносцами и торпедными катерами. Никого из нас в штабе это не удивило и не обеспокоило. Приказано было нашей радиоразведке следить за движением линкора, и это все, что мы считали пока необходимым сделать. Но высшее командование взглянуло на дело совершенно иначе, решив, что линкор идет не просто на север, а в Финский залив с целью разгромить наш фронт и флот под Ленинградом. Поэтому нам приказали немедленно принять меры, составить план отражения вражеского нападения и спешно развернуть все силы флота.
Когда я вызвал к себе начальника оперативного отдела и объявил ему об этом, Григорий Ефимович Пилиповский посмотрел на меня большими глазами:
— Это серьезно? Вы не шутите?
— К сожалению, не шучу, — ответил я. — Вызывайте офицеров, несите срочно карту, произведем предварительные расчеты и доложим комфлоту.
Пилиповский не уходил.
— Что вам неясно? — спросил я.
Григорий Ефимович насупился:
— Товарищ контр-адмирал! Весь Финский залив, и особенно его восточная часть, минированы, что суп с клецками. Мы поставили десять тысяч мин, да фашисты насыпали не одну тысячу… Наши батареи на Ханко, Оденсхольме, на островах и на южном берегу под Ораниенбаумом в полной боевой готовности. Разве полезет в эту гущу линкор «Тирпиц»? Что ему здесь надо?.. Идти сюда будет для него самоубийством.
Я перебил Пилиповского:
— Вы совершенно правы, не будем спорить. В Смольном решение на развертывание флота уже принято, а раз так, наше дело с вами выполнять. Тем лучше, если фашистский линкор влезет к нам в восточную часть залива: это для него верная гибель…
На этом и закончился наш разговор. А дальше в штабе начался оперативный «пожар». К комфлоту срочно были вызваны командующий эскадрой, командиры бригад подводных лодок и торпедных катеров… План отражения нападения линкора надо было составить сегодня же, и вечером комфлот предполагал докладывать его Военному совету фронта.
Работа закипела. На карте делались различные расчеты, составлялись приказания. Мы не обращали внимания на интенсивный огонь противника, на воздушные налеты, трижды повторявшиеся на протяжении дня. Кстати, на сей раз к кораблям и городу прорвались лишь одиночные самолеты… Налет оказался для немцев малоэффективным, большая часть бомб упала в воду, не причинив нам вреда. Наших истребителей теперь было больше, и они прекрасно вели воздушные бои, сбив два вражеских самолета.
Итак, план отражения атак «Тирпица» был составлен. На основе решения командующего флот приступил к развертыванию сил. По радио передавалось приказание привести в боевую готовность батареи острова Осмуссар и Ханко. Для усиления военно-морской базы Ханко к генералу Кабанову направились торпедные катера. Четыре подводные лодки вышли на позиции в Нарвском заливе и на западном Гогландском плесе, две подлодки на острове Гогланд находились в часовой готовности к выходу и три — на острове Лавенсари. Эсминцы и шесть подлодок в Кронштадте составили резерв комфлота, находясь тоже в часовой готовности. Лидер «Ленинград» с отрядом торпедных катеров стоял в готовности к выходу на острове Лавенсари. На острове Большой Тютерс была организована засада из торпедных катеров. К тому же штаб Ленфронта выделил бомбардировочную авиацию. Большой отряд кораблей, состоявший из базовых тральщиков (БТЩ) и катеров-охотников, произвел минную постановку у островов Соммерс и Сескар на пути возможного движения фашистского линкора.