К полудню Мергатройд выглядел старым и больным. Скорчившись в кресле, он замкнулся в собственном мире, полном боли и какой-то внутренней решимости, подобных которым он ещё не испытывал. Его ладони были мокры от сукровицы, сочившейся из стёртых волдырей, насквозь пропотевшие ремни врезались в сгоревшие на солнце плечи. Низко склонив голову, он выбирал леску.

Иногда выбирать было легко – казалось, рыба даёт себе передышку. Когда напряжение на леске спадало, облегчение было таким сладостным, что он позже не мог найти слов, чтобы его описать. Когда удилище выгибалось и его сведенные мышцы должны были вновь выдерживать напор рыбины, боль была сильнее, чем он когда-либо мог себе вообразить.

Сразу после полудня Килиан присел рядом с ним и предложил ему ещё пива:

– Послушай, мужик, ты совсем загибаешься. Это тянется уже три часа, а ты правда не в форме. Незачем надрываться. Если тебе нужна помощь, передышка, только скажи.

Мергатройд мотнул головой. Губы его слиплись от солнца и соленой воды.

– Моя рыба, – сказал он. – Отстаньте!

Битва продолжалась, и безжалостные лучи солнца обрушивались на палубу. Старик Пасьен восседал на своем высоком кресле, словно старый коричневый баклан. Дав самый малый ход, он правил одной рукой и, повернув голову, всматривался в кильватер в ожидании Императора. Жан-Поль давно убрал оставшиеся три удилища и теперь укрылся в тени навеса. Бонито никого больше не интересовали, а лишние удочки могли запутаться. Хиггинс в конце концов пал жертвой качки и теперь скорчился в жалком положении, головой в ведро, куда из его желудка перекочевали два пива и бутерброды, съеденные на обед. Килиан сидел напротив и приканчивал пятую бутылку холодного лагера. Время от времени они бросали взгляды в сторону вращающегося кресла, где скорчилась похожая на воронье пугало фигура в туземной шляпе, и слышали мерное "тики-тики-тик", когда катушка сматывалась, или отчаянное "з-з-зз-ззз", когда леска вытравливалась обратно.

Когда марлин вновь встал на хвост, он был уже в трехстах ярдах. На этот раз катер оказался в яме между волн, и тут Император взорвал поверхность воды, выпрыгнув прямо на них. Он взлетел по восходящей дуге, и вода потоками лилась с его спины. Траектория его полёта точно совпала с курсом катера, и леска внезапно полностью ослабла. Килиан вскочил на ноги:

– Выбирай! – заорал он. – Он сейчас выплюнет крючок!

Многострадальные пальцы Мергатройда заработали с бешеной скоростью, выбирая слабину. Он едва успел. Леска вновь натянулась, когда марлин ушёл под воду, и Мергатройд выиграл целых пятьдесят ярдов. И тут же снова потерял их. Там, в неподвижной тёмной глубине, куда не доставали ни волны, ни солнце, великий морской охотник с инстинктами, отточенными миллионами лет эволюции, развернулся прочь от своего врага, превозмог силу, тянущую за край его костяной челюсти, и нырнул.

Маленький банковский клерк вновь скрючился в своём кресле, сомкнул пальцы на мокрой пробковой рукояти и держался, чувствуя, как ремни, будто тонкие струны, впиваются в его плечи. Мокрая леска вытравливалась прямо на глазах, сажень за саженью. Пятьдесят ярдов было потеряно, а рыба продолжала нырять всё глубже.

– Ему придется повернуть, и он опять приблизится, – сказал Килиан из-за плеча Мергатройда, – и тут уж не зевай, выбирай.

Он наклонился и заглянул в кирпично-красное обожжённое лицо. Две слезы показались из полузакрытых глаз Мергатройда и скатились вниз по обвисшим щекам. Южноафриканец осторожно тронул его за плечо.

– Послушай, – сказал он, – ты больше не выдержишь. Давай я сяду на часок, а? А потом, в конце, когда он будет близко и готов сдаться, я снова передам его тебе.

Мергатройд смотрел, как леска замедляет свой бег. Он открыл рот, чтобы ответить; его губа лопнула, и кровь из глубокой трещины струйкой полилась на подбородок. Пробковая рукоять была скользкой от крови его ладоней.

– Моя рыба, – прохрипел он. – Моя рыба.

Килиан выпрямился.

– Ладно, “энгельсман”[7]. Твоя рыба.

Было два пополудни. Солнце лупило по корме "Авана", как молот по наковальне. Император прекратил нырять, и нагрузка упала до сорока фунтов. Мергатройд снова принялся выбирать леску.

Часом позже марлин выпрыгнул из воды в последний раз. Он был теперь в какой-то сотне ярдов. Килиан и юнга бросились к борту, чтобы видеть его прыжок. На две секунды он завис над пеной, мотая головой из стороны в сторону, как терьер, в попытке стряхнуть крючок, неумолимо подтягивающий его к врагам. Из края пасти свисал обрывок стального троса, блеснувший на солнце. Затем с оглушительным шлепком он рухнул в воду и скрылся.

– Это он, – благоговейно произнес Килиан, – это Император. В нем двенадцать сотен фунтов, ни унцией меньше, двадцать футов от носа до хвоста, а на полной скорости в сорок узлов он может пробить своим копьём десятидюймовую доску. Ну и зверюга!

Он окликнул Пасьена:

– Vous avez vu?[8]

Старик кивнул.

– Que pensez-vous? Il va venir vite?[9]

– Deux heures encore, – сказал старик. – Mais il est fatigué[10].

Килиан наклонился к Мергатройду и сказал:

– Старик говорит, он уже устал. Но он будет сражаться ещё часа два. Хочешь продолжать?

Мергатройд уставился в то место, где исчезла рыба. Его взгляд затуманился от изнеможения, всё тело пронзала жгучая боль. В его правом плече лопнула мышца, и муки, причиняемые ею, были невыносимы. Ему ещё не случалось доходить до предела сил, исчерпывать свою волю до последней капли, и он не знал, где этот предел. Он только кивнул. Леска была неподвижна, удилище изогнуто. Император тянул, но слабее ста фунтов. Банкир сидел на своем месте и продолжал борьбу.

Они сражались еще полтора часа, человек из Пондерс Энд и огромный марлин. Ещё четырежды рыба делала рывок и стравливала леску, но её броски с каждым разом делались короче: даже её первобытная мощь была подорвана стофунтовой нагрузкой фрикциона. Четырежды Мергатройд из последних сил подтягивал её обратно, и каждый раз ему удавалось выиграть по нескольку ярдов. От изнеможения он почти бредил. Мышцы икр и бёдер пульсировали, как готовые перегореть лампочки. Глаза всё чаще заволакивало пеленой. К половине пятого он сражался уже семь с половиной часов – такого нельзя требовать и от человека с куда лучшей подготовкой. В ближайшее время всё должно было решиться. Один из них неизбежно сломается.

Без двадцати пять леска ослабла. Мергатройд был захвачен врасплох, но тут же начал вращать катушку. Леска подавалась легче, чем раньше. Груз на ней ещё чувствовался, но груз неподвижный. Рывки прекратились. Килиан услышал мерное постукивание катушки, выступил из тени и вгляделся за корму:

– Он выходит! – воскликнул он. – Император выходит!

К вечеру море успокоилось. Пенные валы сменились тихой лёгкой зыбью. Жан-Поль и Хиггинс, которого уже не рвало, но ещё мутило, подошли посмотреть. Месье Пасьен заглушил двигатели и заблокировал штурвал, а затем слез со своего насеста и присоединился к ним. В молчании они всматривались в воду за кормой.

За леской к катеру, крутясь и колыхаясь, двигалась некая масса. Вот она разорвала зыбистую воду; на мгновение показался гребенчатый плавник, повернулся и исчез. За ним отвесно вверх высунулось длинное копьё и вновь скрылось под водой.

В двадцати ярдах они смогли рассмотреть огромную тушу Императора. Если только в его костях и мускулах не сохранилось остатка сил для последнего отчаянного рывка, ему уже не удастся обрести свободу. Он проиграл. Расстояние сократилось до двадцати футов, и стальной поводок упёрся в кончик удилища. Килиан надел толстую кожаную перчатку, взял поводок в руку и потянул. Никто не обращал внимания на Мергатройда, скрючившегося в своём кресле.