С таким же чувством отправилась она после полудня в Липову. Она шла словно осужденная на казнь, но шла и улыбалась, потому что воспитала ее мать Аеджидия, которая не уставала повторять:
— Смейся, когда тебе хочется плакать и плачь только тогда, когда видишь, что плачут другие.
С тяжелым сердцем, вздрагивая на каждом перекрестке, где могла бы столкнуться с человеком, которого ей не хотелось бы встретить, Персида шла выпрямившись, высоко подняв голову, готовая встретить холодным взглядом любого, кто осмелился бы взглянуть на нее.
Из-за всего этого Персида пришла домой усталой. И хотя она так боялась, как бы не повстречаться с Нацлом, дома она была вне себя от того, что его не встретила, а стало быть, не прошла мимо него равнодушно, выпрямив стан и гордо подняв голову.
Она чувствовала себя разбитой, раздраженной и не знала, что ей делать дома.
Была лютеранская страстная суббота, через неделю начиналась лютеранская пасха, и только через две недели должна была наступить православная румынская. Персиде даже дурно стало, когда она подумала, что только в четверг после пасхи она вернется снова в монастырь. А что же ей делать до той поры здесь, где ей вовсе нечего делать?
Мара видела, что дома девушке делать нечего и что она томится от этого. Она ходила с ней и на вечернюю службу, и к заутрене, но напрасно стала звать дочь к ранней заутрене в субботу или в Липову и в церковь Марии Радны: девушка пожелала остаться дома.
Дни, однако, стояли ясные. Муреш, как и в былые времена, наполнился от талых снегов и медленно тек вниз по долине. Леса еще не зазеленели, но сливовые сады стояли в цвету, трава курчавилась, а вербы, ракиты и ивы были усыпаны «кошачьими лапками». С гор дул весенний прохладный ветерок.
— Пойдем собирать фиалки, — предложил Трикэ, которому обидно было терять такой прекрасный день, тем более, что это был первый день немецкой пасхи.
— Если возьмешь… — нехотя ответила Персида.
Они отправились в сторону Шоймоша, где на холме высились развалины старинной крепости, в те места, которые были знакомы им с детских лет.
День был и в самом деле прекрасный. Сердце ширилось при виде брызнувших листами почек, а от ласк ветерка, пробегавшего над юными цветами, в жилах быстрее струилась кровь.
— Знаешь что? — предложила вдруг Персида. — Давай пойдем к Липове. Помнишь, как красиво было там, повыше виноградников? А сколько фиалок там было!
Уж если говорить по правде, то красивее было здесь, хотя и там тоже было красиво, впрочем сейчас красиво было повсюду.
— Пойдем, если хочешь, — согласился Трикэ и повернул в долину. Потом они перебрались через Муреш, не подвергая как когда-то свои жизни смертельной опасности и даже не заплатив ни крейцера, и направились к Солонице, чтобы оттуда подняться над Липовой.
— Давай пройдем через город, — предложила Персида, — так быстрее.
Конечно, так было не быстрее, но, в конце-то концов, и через город можно было выйти туда же.
Бедная девочка!
С замирающим сердцем шла она по городу и окончательно потеряла всякую надежду, увидев перед собой последние домики. Ей так хотелось сказать, что они выбрали неверный путь и нужно вернуться обратно, чтобы выйти на дорогу у Солоницы. Но это было невозможно.
— Да, — проговорила Персида, когда они поднимались среди виноградников, — все-таки у Шоймоша красивее.
— Конечно, красивее, и я так думаю! — отозвался Трикэ, который всем сердцем тянулся к тем местам, где он провел лучшие дни своего детства.
Да! А на лугу выше виноградников было много других людей, которые тоже явились сюда за фиалками и ради того, чтобы полюбоваться с холма Мурешом и широкими просторами. Персида отважно стала карабкаться еще выше.
Она забралась на самую вершину, нарвала цветов, потом опять через город вернулась к мосту, смертельно усталая.
Хубэрнацл, тоже смертельно усталый, возвращался из Радны, где всегда было красиво, а особенно весной.
Если бы он шел не по мосту, он мог бы свернуть вправо или влево; но здесь можно было идти только вперед, прямо в огонь, который совершенно неожиданно вспыхнул на его пути. Этого только ему и не хватало! Как ему теперь идти? Как ступать? Куда девать свои руки? Как смотреть на нее? Снять ли шляпу или сделать вид, будто он ее вовсе не знает?
Увидев Нацла, Персида вздрогнула, выпрямилась и гордо подняла голову. Усталость как рукой сняло; она почувствовала себя такой легкой, что могла бы и полететь. У нее кружилась голова при мысли, что и он ходил в Радну за весенними цветами. Проходя мимо Персиды, Нацл повернул к ней свое открытое лицо и улыбнулся, словно давним и добрым друзьям, и Персиде, и ее брату, потом приподнял шляпу и поклонился как благовоспитанный молодой человек, на что Персида, хотя и чувствовала себя уязвленной, вынуждена была ответить кивком головы.
— Кто это такой? — спросил Трикэ приглушенным голосом.
— Кто такой? — ответила Персида. — Хубэрнацл.
— Откуда ты его знаешь?
— Я его не знаю, это мама знает.
Трикэ обернулся.
— Так! — произнес он. — Значит, это Хубэрнацл.
Мара тоже почувствовала себя чрезвычайно польщенной, когда Хубэрнацл дважды поклонился ей, идя в одну сторону, а потом обратно, и не так, как делал это обычно. Польщенной она себя почувствовала и сейчас, когда увидела, как учтиво сын Хубэра приподнял шляпу, встретив ее детей.
Но по-настоящему порадоваться всему этому ей не пришлось, потому что вечером Персида вновь была беспокойна, опять не находила себе места и в конце концов глубоко о чем-то задумалась.
В душе у Персиды творилось что-то такое, о чем она не могла рассказать никому, и вовсе не потому, что стеснялась, а потому, что сама не знала, что же с ней происходит. Она боялась сама себя, чувствуя, что порой на нее находит непреодолимое желание бежать неведомо куда и сотворить неведомо что. Тысячи и тысячи препятствий, несчастье за несчастьем, потрясение за потрясением, жизнь, полная нужды и горя, — все это она предчувствовала и как будто знала, как это бывает.
— О, боже! — вздохнула она растроганно. — Как хорошо в монастыре! Как счастливы монахини!
Мару даже затрясло от этих слов.
— Тебе там нравится, потому что ты привыкла к монахиням, — заговорила она. — Но ты еще увидишь, что и за монастырскими стенами тоже неплохо.
Больше Мара ничего не сказала, но твердо решила отвезти девушку в Арад, отвезти обязательно и держать там, как можно дольше, чтобы она привыкла к людям.
Глава V
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
— Снова что-то случилось! — сказала про себя Гретл, служанка Хубэроайи.
Хозяин ее не встал сразу же из-за стола, как это обычно бывало, а сидел и разговаривал с хозяйкой, и разговор этот длился уже давно, что ничего хорошего не сулило.
Служанка несколько раз входила в дом, чтобы убрать со стола, но каждый раз заставала одну и ту же картину: хозяин с трубкой во рту сидел на одном конце стола, хозяйка на другом.
Хотя Хубэру исполнилось сорок шесть лет и был он человеком деловым, однако вид у него был такой, что его никак нельзя было признать за отца Нацла. Дело не в том, что белокурый, худощавый и краснощекий, он выглядел куда моложе своих лет, а в том, что во всем его облике было что-то легкомысленное, почти озорное. Рот у него был выкроен специально для улыбки, глаза лукаво поблескивали, и многое, что для остальных людей представлялось важным, ему казалось пустяком. И хотя он очень дорожил дружбой со священником, с чиновниками и офицерами, однако частенько позволял себе выпивать и с людьми, не имевшими никакого веса, даже с собственными работниками, чего его сын никогда бы себе не позволил. Это-то и было, пожалуй, главной причиной того, что у Хубэра не было доброго взаимопонимания с супругой, женщиной твердой, немного заносчивой и непреклонной.
Сказать, что они часто ссорились, было нельзя, потому что он, смеялся и отпускал шуточки, когда она пыталась его уколоть. Она, вполне понятно, раздражалась еще больше, и кончалось все это обычно слезами. На этом прекращались всякие разговоры, потому что он подходил к ней, начинал ее ласкать и уговаривать, чтобы она не делала глупостей, поскольку такой жены, как у него, нет ни у кого на свете — и мир сразу же восстанавливался. Редко случалось так, что он, выйдя из себя, бил посуду или колотил жену. Но после этих случаев он всегда умел ее утешить и все уладить миром. Хубэр никогда не выходил из дома, прежде чем не убеждался, что там все в порядке. Потому что не мог спокойно развлекаться, если знал, что придется возвращаться домой раньше времени.