Из-за Трикэ не приходилось так трудно ломать голову.

В Липове был один человек, Бочьоакэ, староста кожевников, которому летом помогали четыре, а зимой десять подмастерьев. На всех ярмарках он продавал самые лучшие кожухи, снимал в аренду мясную лавку, а женой у него была Марта, дочь священника из Кладовы. Замечательный человек! Вот таким будет и Трикэ. Но для этого никакой особой школы и не надо: достаточно того, чтобы Бочьоакэ взял его в ученики.

Мать же Аеджидия запрашивала слишком много — шесть флоринов в месяц, а сверх того еще на разные расходы.

— Гм! — хмыкала Мара, нахмурив брови, и принималась про себя считать: сколько примерно людей переходит за год по наплавному мосту через Муреш. Никто в мире не смог бы посчитать это лучше, чем она, которой доводилось столько времени проводить то на одном, то на другом берегу Муреша.

— Так значит, что получится, если из чулка Персиды взять деньги на аренду моста? — Она могла бы дать за аренду и побольше, чем другие, потому что хотела получать всего только шестьдесят флоринов, ну и еще какой-нибудь там доходец. К тому же вместе с арендой она получала право поставить свой стол и корзины у начала моста, в том месте, которого ни одна душа не минует.

Мара сидела, сидела и считала в уме деньги: по два крейцера с человека и по десять крейцеров с пары лошадей или волов. Она все время занималась подсчетами, и деньги перед ней громоздились кучей, так что в конце концов глаза ее застилали слезы.

Разве это возможно: быть бедной вдовой, видеть свою дочь попадьей, а сына старостой кожевников и не растрогаться от полноты чувств?!

О том, что дела могли повернуться вовсе не так, Мара даже и думать не хотела, поскольку видела словно наяву, как все у нее прекрасно получается.

Глава II

МАТЬ АЕДЖИДИЯ

Мать Аеджидия роста была небольшого, ходила мелким шагом, говорила отрывисто и внушительно, нос имела маленький, а взгляд суровый и испытующий, но как только видела вдовьи слезы, так тут же и обмякала. Это она добилась того, что мать-настоятельница приняла Персиду в монастырь всего лишь за шестьдесят флоринов в год, а кроме того бегала еще к господину Хубэру, эконому города, ради того, чтобы Мара обязательно получила в аренду мост.

Все это были истинно христианские поступки, но Мара никак не могла ими удовольствоваться.

Сиди, по правде говоря, оказалась очень разумной девочкой, и с того момента, как разлучилась с Трикэ, стала молчаливой, сдержанной, послушной, почти ласковой, хотя и не было никакой возможности отучить ее от дурных привычек, заставить ее причесываться, мыть руки, быть вежливой. А Мара то и дело появлялась в монастыре, чтобы пожаловаться на людей, которые перестали ходить по мосту из Радны в Липову и из Липовы в Радну, так что мать Аеджидия, растроганная ее слезами, стала довольствоваться четырьмя флоринами в месяц, добавляя пятый от себя. Наконец зимою, когда Муреш покрылся льдом и никто уже не платил двух крейцеров, мать-монахиня с суровым взглядом все пять флоринов стала платить из собственного кармана и была весьма довольна, что хотя бы одежду ребенку Мара справляет на свои деньги.

Зимние вечера Мара обычно проводила строя разные планы, и чем обширнее они становились, тем тверже смотрели ее глаза, хотя и наполняли их слезы умиления.

Лишь одно заставляло ее порой призадуматься. Слишком уж нежной становилась Персида: не монахиня ли приманивает ее, чтобы обольстить и сделать из девочки тоже монахиню. — Лучше умереть! Да нет! это невозможно: во всем Марином роду не было ни одного смиренного человека. Все были настоящими христианами! Вот и Трикэ стал рассудительным, послушным мальчиком и прилежным учеником. У детей, которые с малолетства были сорванцами, все это проходит с возрастом.

Вот так порой и Маре приходили на ум думы о минувшем времени.

В один прекрасный весенний день господин учитель Блэгуцэ явился в школу позднее обычного. Он до страсти любил рыбную ловлю. Снега в тот год растаяли дружно, Муреш вышел из берегов, и вода была мутная, что рыбной ловле благоприятствует. По заведенному обычаю, в отсутствие господина Блэгуцэ для поддержания порядка в классе розгу брал в руки Кости Балакович, возможно, вовсе не из-за того, что был старше всех среди школьников, но он хорошо учился и был к тому же сыном пирожника из Радны.

Но одно дело Блэгуцэ, а другое дело Кости, пусть он и сын пирожника. Перед господином Блэгуцэ Трикэ сидел смирно. А с Кости он частенько дрался на базаре в те лучшие времена, когда набрасывался на него не один, а вместе с Сиди, и тогда Кости редко удавалось удрать от них неисцарапанным, потому что у Сиди были когти, как у кошки, а за своего младшего брата она готова была кинуться даже в огонь.

Наверное, из-за этого Кости так сурово и обращался с Трикэ, который был теперь с ним один на один.

— Трикэ! — прикрикнул он строго. — Сиди спокойно!

Трикэ вызывающе вскочил на ноги: его задела несправедливость.

— Сядь! — крикнул Кости.

— Захочу — сяду, захочу — буду стоять, — ответил Трикэ. — Кто ты такой, чтобы мне приказывать?!

Остальные школьники принялись улыбаться, растягивая рты до ушей, потому что и дети — люди и им тоже приятно видеть унижение того, кто слишком быстро возвысился. Но и Кости был человеком и не желал, чтобы его унижали.

— Вон! — крикнул он, как кричал учитель. — На колени!

Выкрикнув приказ, он направился к Трикэ, чтобы схватить его за шиворот.

Трикэ был на три года моложе Кости и не считал возможным мериться с ним силами, но чем меньше человек, тем больше его решимость: ведь и Трикэ умел кусаться, царапаться и лягаться. И то, что Кости приводило в слепую ярость, заставляло других школьников, вскочивших на парты, корчиться от смеха, особенно когда удары Трикэ достигали цели. Таким образом победа могла быть только на стороне Трикэ: трепку, что и говорить, он перенес изрядную, волосы у него вроде бы поредели, шея была в царапинах, но из-за парты он не вышел, а на колени его смог поставить только сам господин Блэгуцэ, который счел, что авторитет Кости нужно поддержать.

Выйдя из школы, Трикэ, как и обычно, направился прямо к мосту, где его мать собирала крейцеры и торговала своим товаром. Пока он дрался с Кости и стоял на коленях, он не проронил ни слезинки, и только теперь, оставшись один, Трикэ стал вытирать навертывающиеся на глаза слезы. Эх! как ему хотелось впиться в Кости зубами, чтобы след от укуса остался у того на всю жизнь! Но Кости был сильнее его.

«Вот скажу маме, — угрожал про себя Трикэ, — пусть он тогда пройдет через мост!» Однако слово словом, а дело делом. Напрасно стал бы он рассказывать что-то матери: она, как и обычно, принялась бы причитать, что она вдова и каждый волен издеваться над ее детьми, у которых нет отца, чтобы защитить их.

— Эх! — вздохнул Трикэ. — И почему нету Сиди?

Да! Только она одна может понять, что значит быть избитым Кости.

Трикэ, укрывшись за возом, незаметно перебрался по мосту на другой берег и бросился со всех ног к женскому монастырю, подергал колокольчик у входа, а когда открылась калитка, сказал, что мать его послала отнести кое-что сестре.

С монахинями в Липове нельзя было разговаривать кому угодно, когда угодно и о чем угодно. Но Сиди не была монахиней и суровая мать Аеджидия, которая вместе с тем была и мудрой, не желала, чтобы возмутился весь монастырь, что непременно бы случилось, запрети она Сиди, которая уже начала всхлипывать, повидаться с братом во время обеда. Таким образом, Трикэ не пришлось долго ждать.

— Ну что? — спросила резко Персида.

— Знаешь, — ответил тихо Трикэ, чтобы не услышала сестра Марта, находившаяся в соседней келье. — Меня отколотил Кости.

— Он тебя поколотил, а ты, дурак, это дозволил.

— А что, если он сильнее меня.

Персида задумалась на некоторое время, затаив дыхание и пристально глядя в угол.

— Пошли! — сказала она, хватая брата за руку и толкая его к двери, где в замке торчал ключ.