худая, стриженая, в рваном платье, стояла возле помоста, протянув руку. Мне стало жаль эту девочку, захотелось подойти к ней, но извозчик сказал своей лошади: «Но, милая» — и завернул в переулок.

Оказалось, что бабушка больше не живет по тому адресу, который был у мамы, и пришлось нам ехать дальше. В железнодорожных мастерских, где работала мамина сестра Таня, мы узнали новый адрес, и извозчик опять повез нас по ташкентским улицам. Они были тихими, пустынными; изредка попадались люди, иногда в полосатых халатах, иногда в страшных черно-серых покрывалах. (Я уже знала, что это женщины.) А иногда в обычной одежде. Вдоль тротуаров тянулись глиняные заборы; мама называла их дувалами. Наверху, на этих заборах, росла трава и даже — чудо какое! — красные маки. Особенно радостно мне стало при виде этих нежных цветов. Но вот мама, оглядываясь по сторонам, сказала, что пора нам сворачивать вон за тот угол и там, наверное, скоро будет дом, где живет бабушка. Сердце у меня застучало сильнее от нетерпения. Какая бабушка? Какие это Таня и Вера? Извозчик подтянул вожжи и опять сказал: «Но, милая». И мы оказались за углом, на широкой улице со стройным рядом тополей вдоль тротуаров. Еще минута — и мама достает из своего мешочка целый лист величиной с газету, на котором напечатаны деньги. Дяденька извозчик с любопытством смотрит, как мы входим в калитку. Он, наверное, думает: а не придется ли нас везти еще куда-нибудь, если и здесь не живет наша бабушка?

Но оказывается, вот за этим глиняным дувалом и за этими широкими воротами с маленькой калиточкой посередине и жила моя бабушка.

Когда мы вошли во двор, навстречу нам шла высокая девочка с пустыми ведрами в руках. Я не успела осмотреться вокруг, как раздался страшный грохот. Эта девочка была младшая мамина сестра. Она узнала маму, бросила с размаху ведра и помчалась за бабушкой. Я взглянула на маму. У нее дрожали губы, как будто она силилась что-то сказать и не могла.

И вот уже с крыльца спешит к нам бабушка, но ее опережает Таня, моя тетка, хватает меня на руки так стремительно, что Кнопс отлетает в сторону. От порывистых движений все шпильки высыпаются из ее прически, и облако пушистых волос закрывает нам обеим лица и плечи, мешая мне видеть все происходящее.

Итак, мы дома!

Я не знала, что меня так любит еще кто-нибудь, кроме мамы. Здесь все брали меня на руки и целовали. А бабушка и мама обнимались каждую минуту.

— Таня, Лена, Верочка! — восклицала бабушка, и все четверо суетились, ставя на стол посуду, как будто это было самое важное дело.

Но все же мама вдруг спохватилась, что нужно ехать на вокзал за Васей, который там сидит с нашими вещами. Тетя Таня тут же собралась вместе с ней.

На второй день после нашего приезда мама ушла из

дома совсем ненадолго, и это было почти незаметно, потому что Вася увлек всех своими рассказами о дороге, о Москве. Иногда и я его просила:

— Расскажи про Чурина. А еще про дяденьку Сафронова. А как он убежал из тюрьмы!

Таня и Вера слушали его с большим интересом, а бабушка сновала от рассказчика к мангалке с коптящимся на ней суповым котлом. Мне же Васины рассказы порой открывали то, что я иногда и видела своими глазами, да не сумела заметить.

Ведь сколько прожила я в том покосившемся домишке в глухом московском переулке! А в Васиных описаниях он как будто заиграл передо мной новыми красками.

Во время Октябрьской революции Вася целый день провел на баррикадах Красной Пресни.

— Было страшно? — замирающим голосом спросила Вера.

— Еще бы! — подтвердил Вася. — Во-первых, от мамы попало, что бросил на целый день нашу Иринку. А у нее тогда был тиф. И потом, оттуда меня все время прогоняли. Подумаешь, «маленький»! Мне уже было тогда двенадцать лет. Правда, ростом я был маловат… — И Вася с завистью поглядывал на высокую Веру.

В тот день, когда мама надолго ушла из дому, я уже совсем освоилась. Может быть, я отогрелась на весеннем ташкентском солнышке, только сразу, как приехали, я начала бегать и скакать по двору.

В детском саду «Ромашка» я даже не сумела ни с кем подружиться: была вялая и больше читала, чем играла. А здесь я носилась по двору босиком, с отросшими за дорогу вихрами, и скоро уже знала всех — и детей и взрослых.

Вы заметили, что я ничего не рассказала вам, какая у нас была комната в Москве, в Зоологическом переулке? И мало рассказала о том, как мы там жили. Комната была пустая, холодная, что про нее говорить! Три стула, один из них с отломанной ножкой. Кровать с клочковатым матрасом. На ней я все время лежала больная то тифом, то корью и все время смотрела на дверь: когда же войдут мама или Вася? В ту тяжелую зиму, когда болела мама, я спала у нее в ногах, а Вася на столе. Эх, да что рассказывать!..

Бабушкины две комнаты — это совсем другое дело. Здесь было столько новых для меня вещей, и все они стали такими близкими.

Например, на стене висели деревянные ходики, — их подарил дедушка бабушке, когда родилась мама. Письменный стол. За ним — представьте! — не едят, не чистят картошку, на нем не спят, он узкий и длинный. За ним учат уроки, когда их кому-нибудь задают. Это тот самый стол, за которым училась писать моя мама, и за этим же столом я буду учить уроки, когда пойду в школу.

Одним словом, здесь все ново и незнакомо, но вещи эти имеют отношение к нашей маме, а значит, и к нам с Васей.

Но что комнаты! Главное — двор! Узкий и длинный, отгороженный от фруктового сада деревянным забором, двор был сказочным. Стены дома и флигеля скрыты под вьющимися растениями, вдоль окон высокие кусты сирени и шиповника, от которых в комнатах прохлада и тень. Огромное, с едва раскрытыми бутонами дерево во дворе — это урюк. А в глубине двора купальня, и над ней склонилось развесистое деревце — айва.

В первые дни я просто разрывалась между домом и двором.

Во дворе были Галя и ее братья Валя и Юрик; последнего я сразу раскусила: это ябеда и каприза. С соседнего двора через пролом в глиняном заборе (дувале) прибегали еще сестры с неслыханными именами: Фая и Глаша. По двору, приветливо помахивая пушистым хвостом, ковыляла хромая черная собака Верка, которую хозяин дома так назвал в честь своей жены Веры Дмитриевны. Пес Циркуль — кудрявый пудель, оставленный каким-то квартирантом, маленькая кривоногая собачка с умным именем Шелли, которую ее владелица Эмилия Оттовна кормила из фарфоровой мисочки, — все эти люди и собаки были для меня громадным открытием: таких я еще не видела. Но дома… дома бесконечные рассказы. Мама и бабушка с раннего утра делились друг с другом тем, что пережили за семь лет разлуки. Когда уходила мама, вниманием бабушки и теток вновь овладевал Вася. Молодец Вася, слушать его было очень интересно.

По Васиным рассказам я еще раз снова полюбила дядю Сашу Першина, словно увидела его серые, хитро прищуренные глаза. Снова вспомнила письмо дяди Саши, когда он звал нас в Ташкент, хотел познакомить со своим

другом Ниязом. Где же Нияз? Найдем ли мы его без дяди Саши?

Как-то во время этих рассказов Таня подошла к окну и, выглядывая во двор через занавеску, сказала:

— Вон идет Виктор. У нас здесь тоже тихо не было, видишь, идет хромает.

Вася и, конечно, я бросились к окну. По двору, мимо окон, тяжело переставляя ноги, медленно шел человек в студенческой фуражке, с палкой в руках. Он был молодой, но весь какой-то съеженный и шел, будто крадучись и озираясь. Таня приложила палец к губам, и мы смотрели на него молча.

— Тоже герой! — возвращаясь к дивану и принимаясь за шитье, сказала Таня. — Понимаешь, Вася, он теперь боится, как бы его Чека не арестовала. А тогда, в январе, пошел за Осиповым. Ты знаешь, что здесь было в январе?