Утром, когда кругом так тихо, двор наш кажется особенным, может быть, даже немножко волшебным. Деревья шелестят громко, а птицы еще молчат. Солнце не заливает весь двор нестерпимо ярким белым светом, а только на верхушках деревьев делает листья еще нежнее и прозрачнее. Под забором спит собака Верка, беспрестанно подергивая больной лапой. На кусте шиповника медленно развертывает лепестки один-единственный розовый цветок, и сейчас же лучик солнца как бы нечаянно соскакивает с дерева и ложится на куст шиповника, оживляя его и зажигая огоньками крупные капли росы.

А новый мальчик, верно, тоже не мог спать. Он уже вышел из кухни. Я вижу, как он, не замечая меня, тихо идет к кусту шиповника, оглядывается и протягивает руку к цветку.

— Нельзя! — командую я шепотом, и он испуганно отдергивает руку.

Я уже соскочила с крылечка, подбежала к нему и, не желая с ним ссориться, вполголоса объяснила:

— Это для красоты посажено, понимаешь?

— Понимаю.

— А как тебя зовут?

— Лунатик

Тут уж я вытаращила глаза. Мне даже стало немного страшно.

— Ты лазаешь по крышам?

— Зачем?

— Ну, во сне, когда все спят, ты ходишь по крышам и заборам?

— Нет, во сне я сплю!

— Ну, так почему же ты лунатик? — спросила я. — Что же ты, воешь на луну?

— Ни на что я не вою, — гордо и обиженно сказал мальчик и хотел уже уйти от меня.

Но я изнывала от любопытства и схватила его за руку.

— Ты же лунатик, значит, должен что-нибудь такое делать. Лунатики или ходят во сне, или воют на луну.

— Нет, это меня так просто ребята прозвали. Ну, просто прозвали.

— Почему они тебя так прозвали?

— Рубашки стали короткими, до штанов не достают, вот живот и видно, — последовал неожиданный ответ.

Я отступила от мальчика и оглядела его с ног до головы. Действительно, он вырос из синей выцветшей рубашки, и полоска голого тела в виде полумесяца так и светилась. Я просто задохнулась от восторга. Такого меткого прозвища не было ни у кого!

Видя, что я не только не смеюсь, а даже как будто восхищаюсь его «именем», мальчик уже более доверчиво сказал мне:

— Мама-то меня зовет Володей. Только я все больше на улице был и потому привык. И этот… ну папа, другой, неродной, мы недавно на нем женились, тоже зовет Володей. А другие все — Лунатик и Лунатик. Ну, я и привык.

— Лунатик — это лучше, — уверенно сказала я.

Тут на крыльцо вышла моя бабушка с решетом и пошла в курятник, по дороге, на всякий случай, погрозив мне пальцем. У меня на душе было радостно: я первая познакомилась с новым мальчиком и он мне — мне первой! — сказал свое такое необычное имя. Мне захотелось тоже чем-нибудь похвастаться перед ним, и я сказала:

— Я умею стихи сочинять. Немного еще. Потом сочиню песню. А пока только короткие. Хочешь, даже про тебя сочиню? Я про всех тут сочинила. Про плохих — плохие, а кто хороший — про тех хорошие.

— У нас тоже был один мальчик, он тоже все сочинял. Его только били за это. Ну, он про всех плохие сочинял.

— Нет, я не про всех плохие. Вот я, например, так сочинила:

— Что же ты говоришь ей? — спросил Лунатик, видя, что я замолчала и жду его суждения.

— Я ей ничего вообще не говорю раз я одна, то как я могу говорить Татьяне? Татьяна — это значит Таня, она моя тетка. И дальше я еще не придумала.

— Ну, потом придумаешь. А это очень мне нравится. Тот мальчик совсем про другое сочинял. Он, например, так про одного мальчика придумал: «Турбес-балбес, в окно залез, сломал ногу, отдал душу богу».

— Турбес — что такое?

— Это просто для складности, — пояснил Володя.

Я повела Володю-Лунатика по двору, показывая ему все, объясняя, что растет на каком дереве и чье какое окошко. Потом показала ему купальню, полную желтой глинистой воды, и обещала покатать в бабушкином деревянном корыте. Мне ведь и самой это было ново и интересно.

Стали выходить во двор один за другим все ребята, и я гордо, без лишних объяснений, представляла его: «Это Володя-Лунатик». Я была счастлива, видя их изумление.

Моя любовь к сочинению стихов не принесла мне большого успеха. То ли стихи мои были нехороши, то ли я, не удержавшись, иногда писала плохо даже про хороших, но порой я и тумаки получала за свою поэзию. Бабушка выметала клочки бумаги с моими сочинениями. А Вася подвергал их такому разбору, что из них ускользал последний смысл.

Я сочиняла:

— Во-первых, — говорил Вася, — что-нибудь одно: или она резвушка, или старушка. Старушка не может быть резвушкой. Сознайся, что сочинила чепуху.

— Нет, — защищалась я, — она белка, понимаешь?

— Ну что ж, но раз она старая, значит, не может быть резвой.

— А белки не как люди!

— Ну хорошо, пусть. А мешки у белок бывают? Как у людей?

На такой трезвый вопрос я ответа не находила. И все же я то и дело рифмовала слова да еще, становясь в позу (как учила нас руководительница из детского сада «Ромашка»), выкрикивала свои произведения прямо с крыльца, пренебрегая самыми простыми правилами грамматики.

громко импровизировала я.

Если Вася был дома, он тотчас выскакивал, разъяренный как тигр. Он, наверное, очень стыдился моей глупости и ничего не хотел мне прощать. Хотя бы уж дома, в комнате, болтала, а то на весь двор!

В ответ я произносила скороговоркой:

После этого мне оставалось одно: кубарем скатываться со ступенек и удирать от Васи во все лопатки.

Как по-разному говорят разные люди об одном и том же человеке, а именно о моей маме.

Начнем с бабушки. Всем нам от нее достается, поворчать бабушка любит. Но послушайте, как бабушка ворчит на маму, только что приехавшую из очередного путешествия. Умытая, свежая, с влажными, распущенными по плечам волосами сидит мама за столом, а бабушка снует от буфета к столу, стремительно мчится к мангалке и оттуда опять к столу, хватает полотенце, тщательно трет тарелки, без того чистые, раздает поручения мне и всем, кто еще присутствует при торжественном кормлении «измученной Леночки» — такой бабушке кажется мама по возвращении. И при этом бабушка не умолкая ворчит:

— Ведь все люди как люди, а вот тебя, Леночка, понять невозможно. Нужно же хоть немножко о себе подумать, а ты только о других да о других. Ну скажи: когда же ты хоть немножко себя побережешь? И к чему это, я не понимаю, ты, слабенькая, худенькая, в чем душа держится, взвалила на свои плечи мужские дела. Другие живут себе, поживают, а у тебя только работа на уме.

И всем, кто вслушивается в бабушкины слова, кто успевает заметить пристальный бабушкин взгляд на отдыхающую за столом и блаженно улыбающуюся маму, ясно, что те «люди как люди», которых бабушка для порядка ставит маме в пример и которые «живут себе, поживают», не стоят маминого мизинчика, что бабушка хоть и ворчит на маму и тревожится за нее, в глубине души гордится ею, которая «ничуть о себе не думает, а все о других да о других».

Когда о маме говорит Нияз, в его голосе звучит доверчивое уважение. Он бросается выполнять любое мамино поручение, а поручения мама ему дает самые различные, и одно важнее другого: договориться с докладчиком о поездке в дальний кишлак, да еще заранее познакомиться с докладом, чтобы получше перевести на узбекский язык. Прочитать вот эту стопку книг — непременно! И Нияз читает, выписывает все непонятное и спрашивает об этом опять же у мамы.