— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.

— Вильямин!

Сарафанов поднял взгляд.

— Чего вам?

— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,

— Как видите.

— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.

Он подсел к Сарафанову.

— Ну что, вояка?

— Я не вояка. Я репортер.

— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?

— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.

— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?

Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.

— Может, тоже убили... Как ты думаешь?

Сарафанов снова пожал плечами.

— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.

Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.

Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.

Отряд переходил вброд речушку.

— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...

Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.

И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.

— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?

И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:

— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...

Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.

Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:

— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...

...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.

Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.

— Ты кого привез, дед?

Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.

Сарафанов поднялся с колен.

— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...

Возле волисполкома стали собираться любопытные.

Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.

Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.

Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.

— Ваше оружие?

— Мое.

— Вы что, не стреляли из него?

— Нет, не стрелял.

— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?

— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.

— Офицер?

— Молодой человек, прошу вас сообщить обо мне вашему вышестоящему начальству.

— Кому-кому?

— Товарищу Хомутову. Я Леонтий Михайлович Заборов.

Губанов заулыбался, сгреб патроны в карман, пистолет положил в другой, энергично поднялся, одним махом надел кепку.

— А я уж заждался вас, товарищ Заборов. Уж докладывать собрался, что нет вас среди пленных. Идемте.

Через несколько минут легковой автомобиль уносил их во Владивосток. Губанов сидел впереди, а Заборов с молодым чекистом Грищенко — на заднем сиденье.

— Вы куда меня сейчас? — спросил он, нагнувшись к Губанову.

Тот ответил ободряюще:

— В одно место, неподалеку от города. Там супруга вас ждет. А потом, — он махнул куда-то в сторону, — сами решите.

Заборов почувствовал, как учащенно забилось сердце, сглотнул, с усилием прогоняя тугой комок в. горле, и севшим голосом попросил:

— Дайте закурить, пожалуйста.

Грищенко щедро насыпал в клочок бумаги махорки.

— Знаете, я не робкого десятка, а тут ничего не могу с собой поделать... Вроде как во сне все.

Губанов повернулся, похлопал Заборова по колену:

— Успокойтесь, все будет хорошо.

— Спасибо. Ростова вы, случаем, не знаете?

— Артур Артуровича? Ну как же...

— Что с ним?

— Да ничего. Правда, в госпитале полежал немного. На границе бандиты напали.

— Ранен, что ли?

— Да.

— А внучка где?

— С ним. Куда ж он без нее.

— И я смогу встретиться с ним?

— А почему бы нет? — Губанов пожал плечами. — Чувствует он себя хорошо. Живет в центре города. Можете хоть завтра встретиться.

Заборов надолго умолк. Смотрел в окно машины, думал о чем-то своем. Когда проехали поворот на Артем, спросил:

— Скажите, мои все здоровы? — И напрягшись, ждал ответа.

— Да успокойтесь, Леонтий Михайлович. Все ваши живы и здоровы. Сами увидите через полчаса. Уж немного осталось. Поднажми-ка, браток, — попросил он шофера.

Не доезжая до города, свернули вправо на малонаезженную дорогу, ведущую куда-то через густой лес. Скоро машина въехала во двор двухэтажного деревянного особняка с балкончиками, увитыми плющом и диким виноградом.

— Приехали, — произнес протяжно и весело Губанов.

На втором этаже он предупредительно открыл перед Заборовым дверь большой светлой комнаты.

— Тут они.

Заборов судорожно вздохнул всей грудью и сделал шаг через порог. Несколько мгновений он стоял никого и ничего не видя.

— Леонтий... — услыхал перехваченный волнением громкий шепот. — Леонтий... это ты?.. Господи...

Из тысячи он узнал бы этот голос.

Шанхай. Август 1927 г.

Ночью город был похож на огромную пещеру, разукрашенную цветными фонариками. Лескюр вел легкий на ходу и верткий «пежо» но набережной Ванг-Пу, когда обратил внимание, что за ним неотрывно идет мощный «паккард» с заляпанным грязью номером. Такие машины имелись на вооружении политической полиции чанкайшистов, осуществлявшей слежку за иностранцами и лицами, нелояльно относящимися к режиму. Он попробовал оторваться, но «паккард» мгновенно нарастил скорость, и Лескюр отказался от попытки уйти, чтоб не действовать им на нервы.

На скорости двадцать пять миль проскочили мост через Сучжауский канал. По левую сторону Ванг-Пу, самой оживленной улицы даже ночью, высилось серое четырехэтажное здание старинной архитектуры с высокой угловой башней. В этом здании пятого декабря 1924 года было открыто советское консульство. В тот день красный флаг с серпом и молотом развевался на фронтоне здания, оркестр исполнял «Марсельезу» и улицу запрудили тысячи зевак, среди которых было и немало русских... Через два года, после бесчинства китайцев, аппарат советского консульства вынужден был покинуть Шанхай, и здесь под вывеской «Ин корпюре» разместилась белогвардейская организация, занимавшаяся изготовлением брошюр антисоветского содержания.