В кабинет она вошла почти спокойно.
Дзасохов бросил фуражку на подоконник, снял шинель, пригладил волосы, устроился за столом и только тогда пригласил Вальковскую сесть.
— Что это значит? — спросила она у ротмистра. — Я в чем-то провинилась перед вами?
— Курите, — предложил Дзасохов коробку с папиросами.
— Нет, благодарю вас.
— Тогда, если позволите, я закурю.
— Да, да, пожалуйста.
— Спасибо. Итак, Вероника, или как вас там еще, куда вы пробираетесь и с какой целью? Прошу отвечать четко, коротко и по сути.
— Пробираюсь. Это вы очень метко подметили. К своему мужу, Вальковскому Геннадию Григорьевичу, в Спасск. О его ранении я получила телеграмму четыре дня назад. Вот и все. Больше мне сказать вам нечего, господа. Право же...
Ротмистр нетерпеливым движением руки стряхнул пепел в блюдце с отколотым краем.
— Я ведь просил вас говорить правду!
— А я говорю правду, — с вызовом ответила Вальковская и даже привстала возмущенно.
— Вы находитесь в контрразведке. Прошу вас правдиво отвечать на мои вопросы.
— Какая корысть мне обманывать вас, вводить в заблуждение? Мне нечего скрывать. Документы высмотрели. Это какое-то недоразумение.
— Кстати, дайте-ка сюда документы, — потребовал Дзасохов.
Вальковская порылась в бауле и протянула ему свои бумаги.
Дзасохов бросил на нее взгляд исподлобья и начал раскладывать документы на столе в определенном порядке, понятном только ему.
— Чтобы не играть с вами в кошки-мышки, заявляю: телеграмма ваша фальшивая. Не надо возражать, вы только раздражаете меня своим глупым упрямством. Чем дольше будете лгать, тем больше будете запутываться, и потом вам труднее придется искать путь к откровенному признанию. Поверьте мне. Я тут не первый день и перевидал всякого народу. Все они в конце концов признавались. Телеграмму не могли отправить из Спасска в ваш адрес по той причине, что с первого октября телеграф работает только с ведомства и на ведомство. Для того, чтобы вы получили телеграмму из Спасска, ее должны были передать в Спасске через штаб армии генерала Молчанова, а во Владивостоке — принять военным ведомством генерала Вержбицкого. Видите, как все просто. — Он помолчал, давая Вальковской время осмыслить услышанное. — Я связался со Спасском, и мне сказали, что действительно подполковник Геннадий Григорьевич Вальковский имелся. Но, к несчастью, убит третьего сентября. Вот так-то. И как это вы допустили такую оплошность? Ну что, будем говорить?
Вальковская с трудом сглотнула слюну, почувствовала, как взмокли ладони, а во рту стало сухо: «Все правильно. Тут он притиснул меня к стене. Остается только молчать. Молчать». А мысль металась, ища выхода, как попавший в ловушку зверек. «Ну, конечно, ведь телеграмма сработана заранее, кто знал, что будет такой запрет? Во Владивостоке действительно жила супруга погибшего подполковника... Значит, провал». Но она еще не хотела верить этому, слишком долго ей везло.
Дзасохов между тем задумчиво оглядывал прапорщика.
— Юра... — сказал он нерешительно. — Как насчет того, чтобы... А впрочем, нет. Не то. — Он оглянулся на окно, за которым пьяно горланили казаки. — Юра, давай-ка кликни-ка сюда молодца хорунжего. Вон того, который плеточкой играет... Ну, чего стал? Быстренько!
Прапорщик сорвался с места. Дзасохов встал, открыл форточку, выкинул за окно папиросу. Стоял молча, заложив руки за спину, перебирая пальцами. Вальковская увидела эти шевелящиеся пальцы, и ей стало страшно.
В коридоре послышался топот, и вместе с прапорщиком ввалился здоровый краснолицый казак. В кабинете сразу стало тесно и нечем дышать от запаха ханшина.
— Хорунжий... Возьмите ее к себе. Через... — Дзасохов посмотрел на часы, — тридцать минут вернете. Хватит? Но иметь в виду, мне с ней еще работать.
Хорунжий крякнул, его усы дернулись и поползли кончиками вверх.
— Так точно, вашбродь, не беспокойтесь! Все будет в ажуре.
Вальковская не поняла, для чего появился этот здоровенный казак, куда ее хотят вести и что делать. А когда до ее сознания дошло, она забормотала потрясенно:
— Вы этого не сделаете. Вы... не посмеете, господа!
— Игорь Николаевич! — дернулся прапорщик.
— Ну? — отрывисто бросил Дзасохов. — Что? Ты сам, что ли, возьмешься?
— Нет, нет... — пискнул Кавкайкин и отвернулся.
Хорунжий хмыкнул.
— Забирай, — приказал Дзасохов. — Ну, быстро!
Кавкайкин закрыл за ними дверь, на которой остались царапины — следы ногтей Вальковской. Помолчал, успокаиваясь. Потом спросил:
— Скажите, Игорь Николаевич, а без этого нельзя?
Дзасохов повернулся к нему. Произнес с расстановкой:
— Нет. И нет времени тянуть со светскими разговорами. Эта дама на них рассчитывала. Нет! С такими — только так. Но надо вести дело таким образом, чтобы твои руки были чистыми. А они, — кивнул на окно, — они скоты. Быдло. — Ноздри его прямого, красивого носа раздулись, глаза сузились. — Им все спишется. А нам нет. Мы защитники справедливости, попранной большевистскими бандитами. Нам этого делать нельзя. Нам не простится. А они — трудящийся класс. Они умеют прощать друг другу.
— Ваша фамилия?
— Рейс...
— Имя. Отвечайте быстрее.
— Анна Леонидовна.
— К кому пробирались на север?
— В Спасске я должна была дождаться частей НРА и явиться в штаб партизанских отрядов Вольского.
— С чем? Что должны были передать?
— Ничего. Устный доклад о положении во Владивостоке. Больше ничего.
— Говорите громче!
— У меня нет сил говорить громче.
— Кто послал вас?
— Владивостокское подполье.
— Кто лично? Громче!
— Я не знаю этого человека.
— Юра, кликни-ка хорунжего!
Кавкайкин, уже ничего не соображая, загремел табуреткой.
Вальковская замотала головой:
— Я все скажу, только не надо больше этого... Прошу вас. Зачем вы так со мной? Не надо...
Дзасохов налил в стакан воды, поднес ей. Она взяла стакан трясущимися руками, выпила,
— Спасибо.
Дзасохов со стаканом в руке стоял перед ней. Еще полчаса назад здесь сидела самоуверенная, не лишенная приятности женщина, вызывавшая в нем чисто мужскую симпатию. А теперь это была старуха в изорванной одежде, дрожащая в крупном ознобе, с потухшими неживыми глазами, прикрытыми полуопущенными сизыми веками. Он сжал челюсти, длинно и глубоко втянул через нос воздух и так же длинно выдохнул. Отвернулся, поставил стакан на место.
— Вы враг. С вами я обязан поступать как с врагом. И для меня все равно, кто здесь: мужчина или женщина. Вы все одинаково опасны.
Вальковская что-то зашептала. Дзасохов нагнулся над ней.
— Громче, черт возьми!
— Гай Лоренс. Служащий бельгийского торгово-промышленного представительства.
Что передумала Вальковская, прежде чем решилась Назвать имя человека, которого почти любила... Но она назвала его, и тем самым обрекла себя на дальнейшую муку.
— Что должны были передать в штаб Вольского?
— Ничего. Только устно...
— Юра!
— Не надо! Прошу вас... Шелковка... в лифчике зашита.
— Сними с нее лифчик.
У нее не было сил даже рыдать. Рыдали ее сухие глаза, полные закаменевшего ужаса. Она с трудом ворочала распухшими, искусанными губами.
Прапорщик, с совершенно исчезнувшим румянцем, с бегающим взглядом, стал у нее за спиной.
— На ней нет ничего... под платьем, господин ротмистр.
— Сбегай, отыщи быстро. — И к Вальковской: — Вы сами виноваты. С нами не шутят, и вы должны были об этом знать. Или думали, проваливаются другие, а вас минует это?
Она молчала. Она действительно думала когда-то именно так.
Зашумели, засуетились казаки. Появился Кавкайкин.
— Все перерыл. Не нашел. — Перевел дух. — Какой-то гад упрятал. Ну что за народ!
Дзасохов стиснул зубы.
— Зови хорунжего! Быстро!
Влетел хорунжий.
— Построй своих бандитов, — приказал Дзасохов. — Быстро!