Монахи-антонианцы, одетые в серые рясы, с голубыми эмалевыми бляхами на плече, склоняли к ним свои бритые головы и помогали идти.

— Прокаженные, — с отвращением сказал Мак-Ларен.

— Нет, — поправил брат Этьен, — только не прокаженные… Здесь чесоточные, страдающие рожистым воспалением, отравленные спорыньей , тухлой мукой, которую они ели из-за нищеты, — все несчастные с больными конечностями.

И верно, из-за грубо сложенной стены, окружавшей несколько бараков, возвышавшихся в стороне от деревни, вышла другая процессия: люди, одетые в одинаковые серые плащи с пришитыми на них красными сердцами, короткие мантии красного цвета с капюшоном и шляпы с широкими полями. Они вращали трещотки, оглашавшие чистый горный воздух скорбным звуком, и медленно шли к деревне. Перед ними в страхе расступались люди, включая и ужасную толпу больных. Отбросы человеческого Общества бросились бежать кто как мог в сторону монастыря либо прижимались к стенам домов, дабы не притронуться к прокаженным.

Со слезами на глазах Катрин смотрела, забыв обо всем на свете. Эта картина пробудила ее боль, напомнила о безумии первых дней одиночества. Эти несчастные — мир человека, которого она любила и которого будет любить до последнего вздоха.

Обеспокоенная Сара увидела, как слезинки градом катятся по бледным щекам Катрин, а взгляд темных глаз неотрывно следит за высоким священником, одетым в коричневую рясу. Неожиданно цыганка поняла: это был монах-надзиратель из Кальве. Безусловно, он привел сюда больных, чтобы попытаться добиться от святого Меана их излечения.

Но вдруг Сара услышала то, чего подспудно ожидала — тревожный крик отчаявшейся Катрин:

— Арно!

Прокаженные обогнули возвышение, на котором находился отряд, и теперь удалялись, но человек, шагавший рядом с монахом в коричневом, высокий и худой, чьи широкие плечи с таким природным изяществом несли свою беду, был не кто иной, как Арно де Монсальви. Катрин не могла не узнать его. Оцепеневший Мак-Ларен еще только подумал задержать ее, а она уже соскользнула с лошади, подняла руками свою длинную юбку и бросилась бежать по снегу. Сара, Готье и брат Этьен, обуреваемые жалостью к ней, бросились вдогонку. Длинные ноги нормандца позволили ему обогнать всех, но Катрин, летящая на крыльях любви, бежала так быстро, что ему никак не удавалось схватить ее: ни снег, ни плохая дорога не могли ее удержать. Она в буквальном смысле летела, и черная вуаль трепетала словно флаг в бою. Только одна, восторженная, сумасбродная мысль была у нее в голове: она увидит его, она будет говорить с ним! Счастливое чувство завладело ее душой, навалилось, словно поток воды, разрушающий дамбу. Ее блестящие

Глаза видели Только одного человека, того, кто шел рядом с монахом.

Готье понимал ее счастье и знал, что оно не может быть долгим. Что она увидит, когда человек повернется к ней? Разве Арно не изменился за эти долгие месяцы, которые провел в лепрозории? А вдруг она увидит пораженное болезнью лицо? Он ускорил бег и крикнул:

— Госпожа Катрин… Ради Бога, подождите! Подождите меня!

Его сильный голос обогнал Катрин и долетел до процессии прокаженных. Монах и его спутник повернулись к ней. Да, это был Арно! Душа Катрин наполнилась радостью. Неужели свершилось чудо? Неужели они снова вместе? Наконец-то Бог сжалился над ней. Неужели он внял ее страстным мольбам?

Она уже различала под капюшоном дорогие черты его лица, по-прежнему красивого и гордого. Ужасная болезнь еще не коснулась их. Еще небольшое усилие, еще немного, и она будет рядом с ним. Вытянув вперед руки, она побежала еще быстрее, не слыша призывов Готье.

Арно тоже узнал ее. Катрин видела, как он побледнел и услышала: «Нет! Нет!» Она увидела жест его одетых в перчатки рук, отгораживающих ее от себя. Он что-то сказал монаху, и тот бросился к ней навстречу, скрестив руки в запрещающем жесте. Катрин летела прямо на него и натолкнулась на плотную фигуру в коричневой сутане, вцепилась в распростертые, словно у Девы Марии, руки.

— Пустите меня! — застонала она, сжав зубы. — Пропустите меня… Это мой супруг… я хочу видеть его!

— Нет, дочь моя, не подходите! Вы не имеете права… он этого не желает.

— Это не правда! — кричала взбешенная Катрин. — Арно! Арно! Скажи ему, чтобы он меня пропустил!

Арно стоял как вкопанный в нескольких шагах. Его перекошенное от боли лицо было похоже на маску комедианта, изображающего страдание. Однако голос звучал Уверенно:

— Нет, Катрин, любовь моя… Уходи! Ты не должна подходить. Подумай о нашем сыне!

— Я люблю тебя, — простонала Катрин. — Я не могу не любить тебя. Позволь мне подойти!

— Нет! Бог свидетель, я тоже люблю тебя, и я не могу вырвать эту любовь из сердца, но тебе надо уйти.

— Святой Меан может сделать чудо!

— Я в это не верю!

— Сын мой, — упрекнул его монах, удерживающий Катрин, — вы богохульствуете.

— Нет. Если я пришел сюда, то не столько ради себя, сколько ради моих товарищей. Помнит ли кто-нибудь о счастливом выздоровлении в этих местах? Надежды нет.

Он повернулся и потяжелевшим шагом направился к своим друзьям по несчастью, которые, удаляясь, пели псалмы, не подозревая о разыгравшейся драме. Катрин разрыдалась.

— Арно! — причитала она. — Арно… Умоляю… Подожди меня… Послушай меня!

Но он не хотел слушать. Опираясь на высокий посох, пошел вперед и даже не обернулся.

В это время Готье подошел к Катрин, высвободил ее из рук монаха и прижал, рыдающую, к груди.

— Уходите, брат мой, уходите скорее! Скажите мессиру Арно, чтобы не печалился.

Монах ушел, а запыхавшаяся Сара и брат Этьен присоединились к своим спутникам. Вслед за ними рысью подъехал шотландец. Катрин освободилась из объятий Готье, но слезы мешали ей, и она не увидела ничего, кроме дрожащей серо-красной фигуры, расплывавшейся на фоне снегов. Нормандец опять привлек ее к себе. С высоты на них свалился холодный голос шотландца: «Давайте ее сюда, и поехали! Мы и так потеряли много времени!» Готье, дернув головой, поднял Катрин и посадил на круп своей лошади, которую держал под уздцы солдат.

— Нравится вам или нет и пусть эта скотина сдохнет, но о госпоже Катрин позабочусь я сам! Мне кажется, вы не понимаете ее страданий. На вашей лошади ей неуютно.

Мак-Ларен выдернул наполовину шпагу и прогрохотал:

— Мерзавец, ты вызываешь у меня желание забить тебе в глотку эти дерзости!

— На вашем месте, мессир, я не стал бы этого делать, — ответил нормандец, недобро улыбаясь. При этих словах его рука как бы случайно легла на рукоятку топора, заткнутого за пояс.

Мак-Ларен не стал продолжать и дал шпоры своему коню.

Гостиница, где они остановились на ночь, находилась на берегу Дордоны. Но Катрин, так много проплакавшая, стала апатичной и ничего не замечала. Ее красные опухшие глаза открывались с трудом и ничего толком не видели. К тому же ее ничего и не интересовало больше.

Ей, как никогда, было плохо, даже хуже, чем в тот день, когда Арно порвал свои связи со всем миром. Внезапно появившаяся надежда, эта случайная встреча показались ей перстом Божьим, ответом на ее нескончаемые просьбы. Все эти месяцы, приглушившие страдания, пошли прахом, и зарубцевавшаяся рана опять открылась и кровоточила еще больше.

Прислонившись к груди Готье, словно больной ребенок, она отдала себя в руки монотонному шагу лошади и, покачиваясь, всю дорогу дремала, не открывая глаз. Потом ее перенесли по скрипучей лестнице в гостиную комнату. Комнату? Едва ли! Скорее конуру, куда поставили жаровню с углями и деревянную кровать, занявшую все пространство. Но ей все было безразлично! Сара уложила ее, как укладывала Мишеля, а сама устроилась на соломе, свернувшись калачиком и накрывшись одеялом, протертым до дыр. В этом враждебном мире нужно было сражаться, сделаться невидимым, раствориться…

Всплеск энергии, вырвавший ее из объятий Карлата, пошел на убыль. У нее больше не было сил ни бороться, ни жить… Мишелю она пока не очень была нужна. У него была бабушка, а брат Этьен с помощью королевы Иоланды намеревался ходатайствовать по делу Монсальви. Катрин же безумно хотела вернуть себе Арно! Она не могла больше жить с этой пустотой в душе, в сердце, с этой раной, ставшей сегодня совершенно невыносимой.