Типографія Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул., с. д. Москва. — 1911.

I

 ороткій октябрьскій день уже давно окончился. На улицѣ деревни Холмистой бродили только собаки, изрѣдка глухо ворча и поводя носомъ по направленію лѣса, въ которомъ онѣ чуяли, вѣроятно, своихъ исконныхъ непріятелей — волковъ.

Въ концѣ улицы показалась маленькая движущаяся точка, постепенно выраставшая, однакоже, въ концѣ — концовъ, выросшая все-таки не больше, какъ до размѣровъ крошечнаго мальчугана, такъ какъ это и на самомъ дѣлѣ былъ мальчикъ лѣтъ восьми. Собаки азартно бросились на него, но потомъ разомъ смолкли. Однѣ изъ нихъ сдѣлали видъ, что лаяли вовсе не на мальчугана и, добѣжавъ до него, повернулись мордами куда-то къ амбарамъ; другія обступили ребенка и, прыгая около него и ласкаясь, сопровождали его но улицѣ. Мальчуганъ былъ видимо не въ духѣ: онъ погладилъ только одну рыжую косматую собачонку, вбѣжавшую вмѣстѣ съ нимъ на дворъ одной изъ избъ, вытянутыхъ въ рядъ по солнечной сторонѣ улицы. Она проводила его до сѣней, повертѣла хвостомъ и, когда мальчуганъ отворилъ дверь въ избу, усѣлась на высокомъ крылечкѣ, то и дѣло поводя ушами и носомъ.

— Мишка пришелъ!.. Мишка пришелъ!.. Мишка!.. — разомъ раздалось нѣсколько дѣтскихъ голосовъ.

— Гдѣ ты такъ долго шлялся? — встрѣтила его сердито мать.

Миша снялъ съ себя бѣлую холщевую сумку, выложилъ изъ нея на столъ нѣсколько ломтей чернаго хлѣба, затѣмъ досталъ изъ-за пазухи уже совсѣмъ маленькій, тоже бѣлый, мѣшочекъ и высыпалъ изъ него на ладонь пять грошиковъ и одну копейку. Мать, возясь около печки, слѣдила за его движеніями и видимо была очень довольна грошиками.

— Гдѣ же ты это насбиралъ? — спросила она уже гораздо ласковѣе. — На базарѣ, — отвѣчалъ Миша, снимая съ плечъ сѣрый армякъ и освобождая ноги отъ онучъ и лаптей.

…Миша писывалъ на ладонь пять грошиковъ и одну копейку…

— Небось, усталъ; вѣдь далеко, — послышался съ печки голосъ бабушки, у которой изъ семерыхъ внуковъ и внучекъ Миша былъ самый любимый.

— Больше никогда не пойду сбирать, — рѣшительно объявилъ мальчуганъ, садясь на лавку и болтая босыми ногами.

— Это еще что? — опять разсердилась мать… — Вся деревня ходитъ за кусочками, а ты что за графъ?.. Жрать захочешь — пойдешь…

— Аль тебя кто обидѣлъ? — спросила жалостливая бабушка.

— Купецъ на базарѣ все срамилъ: шелъ бы, говоритъ, лучше работать, чѣмъ милостыню просить, — отвѣчалъ Миша, взявъ въ руки голую ногу и внимательно осматривая на ней ссадину.

— А ты бы ему сказалъ: давай работу, — проговорила мать, съ шумомъ захлопывая заслонку у печи и направляясь къ люлькѣ, въ которой давно уже неистово кричалъ ребенокъ.

— Я сказалъ…

— Ну? — съ любопытствомъ спросила бабушка.

— Иди, говоритъ, на фабрику…

Въ избѣ наступило молчаніе.

— На какую фабрику? — освѣдомилась мать, унявъ, наконецъ, плачущаго ребенка.

— Не знаю….

— Дуракъ! Гдѣ же ты ее найдешь, коли не знаешь?..

— Языкъ до Кіева доведетъ, — серьезно повторилъ Миша не разъ слышанную имъ на базарѣ же пословицу. — А ужъ за кусочками больше не пойду, — прибавилъ онъ.

— Дамъ шлепка, такъ пойдешь, — было ему отвѣтомъ.

II

а другой день утромъ Миша безпрекословно позволилъ матери надѣть ему на шею холщевую сумку и засунуть за пазуху маленькій мѣшочекъ. Онъ взялъ съ собой ломоть хлѣба и запряталъ его вмѣстѣ съ мѣшочкомъ. Миша твердо рѣшился итти на фабрику, и ему представлялось, какъ онъ заработаетъ тамъ денегъ, цѣлую трехрублевку, и немедленно отошлетъ деньги, а нѣтъ — такъ и самъ снесетъ мамкѣ. А то вотъ намедни тятька снесъ послѣднюю трехрублевку въ волостное правленіе на подушные. Выходя изъ избы, онъ не вытерпѣлъ и обратился къ своему меньшому брату:

— Санька, пряника хочешь?

— Хочу.

— Подожди… ужо…

И Миша скрылся за дверью, лукаво подмигивая своими веселыми голубыми глазами.

По деревенской улицѣ уже тянулись взрослые и ребятишки, всѣ съ холщевыми сумами за плечами. Кто выходилъ въ одну околицу, кто — въ другую; всѣ шли молча, понуривъ головы, точно стараясь не замѣ" чать другъ друга. Въ деревнѣ уже другой годъ былъ неурожай.

Миша отправился по знакомой дорогѣ въ село, и часа черезъ два ходьбы уже снова стоялъ передъ срамившимъ его вчера купцомъ.

— Опять побираешься! — грозно прикрикнулъ онъ на мальчугана.

— Чего зря кричишь-то? — повторилъ Миша слова, часто говоренныя матерью отцу. — Я на фабрику иду.

Купецъ посмотрѣлъ на мальчугана и залился смѣхомъ.

— Ахъ ты, пострѣлъ! — восклицалъ онъ, хлопая себя по бокамъ и взглядомъ приглашая своихъ покупателей полюбоваться на "пострѣла". — Да ты знаешь ли, гдѣ фабрика-то?

— Найду, — съ увѣренностью отвѣчалъ Миша.

Купецъ опять хлопнулъ себя по бокамъ, и залился пуще прежняго. Кто-то изъ покупателей полюбопытствовалъ, какая такая на самомъ дѣлѣ фабрика и далеко ли она. Оказалось, что купецъ забиралъ на этой фабрикѣ бумажную пряжу и развозилъ ее далеко по уѣзду, а добраться до фабрики можно и скоро и долго. Коли, напримѣръ, пѣшкомъ итти — пожалуй, недѣли три пройдешь, а коли попасть на чугунку — живо доѣдешь.

"Надо, значитъ, на чугунку попасть", рѣшилъ про себя Миша. Онъ давно уже слыхалъ объ этой чугункѣ, но все слышанное было до того сбивчиво и неясно, что не было никакой возможности составить о ней сколько-нибудь опредѣленное понятіе. Объяснить же толкомъ никто изъ деревенскихъ ему не могъ бы, потому что въ то время только что заводились эти чугунки въ тѣхъ мѣстахъ. Несомнѣнно казалось ему одно, что чугункой зовутъ лошадь, такую большую и сильную, что ей, пожалуй, ничего не стоитъ увезти и тятькину избу, а то, пожалуй, и съ амбаромъ.

— А какъ найти эту чугунку? — спросилъ онъ.

Купецъ сталъ объяснять:

— Деревню Колбино знаешь? А тамъ будетъ село Мурка; а за селомъ опять выселки "Сухими" прозываются, потому въ нихъ воды нѣтъ…

Купецъ назвалъ болѣе десятка деревень и, наконецъ, прибавилъ:

— А чугунка идетъ мимо Ягоднаго…

Миша, разумѣется, тотчасъ же перезабылъ названія половины деревень, но Ягодное крѣпко удержалъ въ памяти.

III

 вотъ мальчуганъ пустился въ дальній, неизвѣстный путь. До знакомаго Колбина онъ дошелъ скоро и переночевалъ тамъ у мамкиной кумы. Въ каждой деревнѣ онъ обстоятельно разспрашивалъ о дорогѣ въ Ягодное и шелъ все дальше и дальше. Иногда онъ присаживался на телѣгу къ мужику, отправлявшемуся на мельницу или въ лѣсъ и охотно сажавшему его на мѣшки съ рожью, но это случалось не часто.

Между тѣмъ въ воздухѣ замелькали отъ времени до времени бѣлыя пушистыя снѣжинки. Онѣ залеживались иногда на всю ночь въ маленькихъ ямкахъ, въ выбоинахъ дороги, на сухихъ листьяхъ, слетѣвшихъ съ деревьевъ.

Наконецъ, когда Миша былъ уже близко къ цѣли своего путешествія, то — есть къ чугункѣ, повалилъ настоящій снѣгъ, съ рѣзкимъ порывистымъ вѣтромъ. Мальчуганъ шелъ-шелъ и вдругъ, къ своему удивленію, увидѣлъ большой обгорѣлый пеньтотъ— самый пень, на которомъ онъ отдыхалъ часъ тому назадъ. Онъ сбился съ дороги. Попробовалъ Миша пойти въ другую сторону, но попалъ въ какія-то ямы, около которыхъ лежали бревна. Онъ повернулъ направо и уткнулся въ цѣлый городъ дровъ. Отъ времени до времени въ воздухѣ проносился рѣзкій свистъ, то отрывистый, то гудѣвшій долго — долго. Затѣмъ начиналось пыхтѣнье, — страшное, продолжительное; слышался топотъ многочисленныхъ ногъ, то совсѣмъ приближавшійся къ бѣдному, иззябшему, перетрусившему мальчугану, то, слава Богу, снова удалявшійся. Потомъ кто-то начиналъ гикать, и такъ громко и страшно, что гиканье филина пустяки въ сравненіи съ крикомъ этой чудной птицы, а то и Богъ его знаетъ кого. Изрѣдка, сквозь сыпавшійся снѣгъ, мальчику виднѣлись глаза — огромные, красные, подвигавшіеся къ нему все ближе, ближе и затѣмъ вдругъ исчезавшіе. — Ни звука человѣческаго голоса ни жилья, — ничего не было вокругъ него. Миша медленно подвигался впередъ, и уже передъ его глазами начинали мелькать, точно наяву, лица матери, старой бабки, Саньки, — онъ уже начинаетъ засыпать… Вдругъ передъ нимъ выросло что-то черное, точно домъ. Мальчуганъ ожилъ. Ближе, ближе, — домъ и есть: съ окнами, съ дверями, съ крылечкомъ. Миша вскарабкался на крылечко и постучалъ въ дверь, — отвѣта нѣтъ. Онъ попросился "Христа ради" войти, никто не отвѣчаетъ. Тогда онъ несмѣло попробовалъ отворить дверь, она легко отворилась.