Хрущёв был обрадован и растроган. Он сказал, что не помнит самого Лена Карпинского, но хорошо знал и часто слушал его отца. «Мне особенно приятно, что вы сказали от людей молодого поколения. И я желаю вам успеха». Вообще 75-летие Хрущёва не прошло незамеченным в западной прессе. Он получил из-за границы много телеграмм, в том числе от де Голля, английской королевы, от Яноша Кадара.

С годами Хрущёв стал более критически относиться к себе и своей деятельности. Он признавал немало своих ошибок. Но и здесь имелась граница. На многие упрёки он отвечал, что так должен был поступить коммунист и что он умрёт как коммунист. Представление о том, каким должен быть настоящий коммунист, сложилось у него в 20-е годы. Но некоторые упрёки Хрущёв воспринимал болезненно. Он очень нервничал, если читал или слышал, что он, Хрущёв, является антисемитом. Он утверждал обратное, ссылался на дружбу с евреями, работавшими в его администрации. Он говорил, что некоторые руководящие работники ЦК, воспитанные ещё при Сталине, самовольными действиями вредили репутации Хрущёва. Конечно, Никита Сергеевич невольно приукрашивал свою деятельность, но именно он решительно вскрыл многие преступления сталинской национальной политики.

В 1967 году у Хрущёва произошёл первый После отставки конфликт с властями. Во Франции был показан небольшой телевизионный фильм о том, как Хрущёв проводит своё время на пенсии. Это вызвало недовольство в кругах ЦК. Была заменена охрана дачи, а её прежние работники понесли наказание за недостаток «бдительности». Хрущёва пригласил к себе член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А. Кириленко. В прошлом секретарь Николаевского обкома партии, Кириленко был обязан своим выдвижением именно Хрущёву. Никита Сергеевич рекомендовал его на пост первого секретаря Свердловского обкома партии, а через несколько лет — на пост секретаря ЦК КПСС и члена Президиума ЦК. И вот теперь Кириленко начал грубо выговаривать Хрущёву, заявляя при этом — «вы ещё слишком хорошо живёте». «Ну что ж, — ответил Хрущёв, — вы можете отобрать у меня дачу и пенсию. Я могу пойти по стране с протянутой рукой. И ведь мне-то подадут. А вот тебе не подадут, если ты пойдёшь когда-либо тоже с протянутой рукой».

60-е годы были десятилетием мемуаров. Писали мемуары не только маршалы и генералы. Писали мемуары бывшие министры, конструкторы, учёные, деятели искусств. Работали над мемуарами Молотов, Каганович, Поскребышев, Микоян. Хрущёв с интересом читал изданные в СССР воспоминания, иногда критиковал и поправлял авторов. Огорчили его изданные в 1969 году мемуары Г. К. Жукова. Жуков стал командующим Киевским военным округом, когда Хрущёв возглавлял партийную организацию республики. Но Георгий Константинович ничего не писал о встречах с Никитой Сергеевичем, ограничившись упоминанием, что как глава округа он «счёл своей обязанностью представиться секретарям ЦК КП Украины… и встретил самое доброжелательное отношение». Маршал не пишет о роли Хрущёва в боях под Сталинградом, на Курской дуге, в освобождении Киева. Но имя Хрущёва встречается в книге Жукова в таком, например, эпизоде. Представитель Ставки Жуков прибывает в только что освобождённый Киев. «Изрядно проголодавшись, — повествует Жуков, — я зашёл к Хрущёву, зная, что у него можно было неплохо подкрепиться»[109].

Ничего не писали о Хрущёве и авторы других мемуаров, опубликованных после 1964 года, хотя они стали много и охотно писать о своих встречах и беседах со Сталиным. Если же речь шла о Хрущёве, то он превращался в анонимного «секретаря ЦК». Все это лишний раз укрепляло Никиту Сергеевича в мысли о написании собственных мемуаров. Это желание становилось всё сильней. Хрущёв не любил писать лично — привык диктовать. Поэтому он обратился в ЦК с просьбой выделить для него машинистку-стенографистку. Просьбу Хрущёва рассмотрели и отклонили, но он был не из тех людей, которые отступают в подобных обстоятельствах, и начал диктовать воспоминания. Это — первые наброски, черновики, записи, которые велись без определённого плана и без заботы о литературной форме. Работа становилась, однако, все более интенсивной, она увлекала Хрущёва. Наговорённый текст перепечатывался на бумагу специально нанятой машинисткой, записи редактировались, приводились в порядок, располагались в соответствии с хронологией и снова перепечатывались. Хотя Хрущёв наговорил на плёнку около 180 часов, это было лишь начало. И вдруг — сенсация: в США выходит в свет первый том мемуаров Хрущёва. Через несколько лет там издаётся и второй том. Из объяснений издателя стало ясно, что он получил в своё распоряжение не отредактированную рукопись, а неотредактированную плёнку с голосом самого Хрущёва. Каким образом эта плёнка попала за границу, если первоначальная запись продолжала храниться в семье Хрущёва? Значит, имелась и вторая запись, вторая плёнка. Но кто её делал и где? На даче у Хрущёва или в квартире машинистки? Эти вопросы до сих пор остаются без ответа. Во всяком случае, публикация первого тома явилась неожиданностью и для самого Хрущёва. Публикация была объявлена фальшивкой. Хрущёва вызвали в ЦК КПСС к Председателю Комитета партийного контроля и члену Политбюро Аренду Пельше. Разговор оказался трудным. Хрущёв здесь же написал краткое заявление, которое на следующий день появилось в газетах. Впервые с осени 1964 года в печати появилось имя Хрущёва. Никита Сергеевич решительно отрицал, будто он передавал какому-либо издательству свои мемуары, и осуждал их публикацию. Однако в заявлении Хрущёва не отрицался сам факт существования мемуаров. Позднее он попросил сделать для себя обратный перевод появившихся на Западе мемуаров и убедился, что речь идёт именно о его воспоминаниях. Но он не догадывался (или, может быть, хорошо догадывался) — каким образом все эти черновики попали на Запад.

Ещё летом 1970 года у Хрущёва произошёл первый сердечный приступ, и он на несколько недель попал в больницу. Осенью начались волнения по поводу мемуаров. Очевидцы рассказывали, что Никита Сергеевич выходил из кабинета Пельше, держась за грудь. Здоровье его пошатнулось, и он уже не возобновлял работы над воспоминаниями. Все меньше работал он и на своём огороде. В начале сентября 1971 года Никита Сергеевич навестил дочь Раду и зятя Аджубея, их дача находилась в районе города Звёздный. Вместе с садовником (и охраной) Хрущёв пошёл в лес. Он хотел собрать грибы, но быстро устал. Потом ему стало плохо, он попросил садовника принести с дачи раскладной стул и долго сидел в лесу. Вскоре уехал в свой дом в Петрово-Дальнем. Сердечный приступ не проходил, и родные по настоянию врачей положили Никиту Сергеевича в больницу. На следующий день он скончался. Это произошло днём 11 сентября 1971 года. Хрущёву шёл 78-й год.

Первые слухи о смерти Хрущёва стали распространяться ещё в те годы, когда он находился у власти. Однажды сообщение о его смерти было опубликовано в нескольких газетах. На следующий день Никита Сергеевич провёл небольшую пресс-конференцию и шутя сказал: «Когда я умру, я сам сообщу об этом иностранным корреспондентам». Однако теперь ни жена, ни дети не смогли сразу сообщить друзьям о его кончине. Иностранные корреспонденты узнали об этом от Виктора Луи, человека, пользовавшегося репутацией наиболее близкого властям журналиста. Советские люди ничего не узнали о смерти Хрущёва ни вечером 11 сентября, ни в течение дня 12 сентября. Лишь утром 13 сентября, в день похорон, в «Правде» появилось краткое сообщение:

«Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием извещают, что 11 сентября 1971 года после тяжёлой, продолжительной болезни на 78 году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета Министров» СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущёв».

Некролога не было, не сообщалось также о месте и времени похорон.

Конечно, от родных и близких Хрущёва многие в Москве узнали о его смерти ещё до получения газет. Стало известно, что похороны состоятся в 12 часов дня на Новодевичьем кладбище. Уже с раннего утра стали подходить люди, чтобы принять участие в церемонии похорон. Преобладали пожилые люди, но много было и молодых. Я подошёл к Новодевичьему монастырю в 10 часов. Среди собравшихся встретил немало знакомых мне старых большевиков, вернувшихся в Москву из лагерей после XX съезда партии. Однако ещё раньше на всех подходах к кладбищу появились усиленные наряды милиции и людей в штатском, монастырь и кладбище были оцеплены войсками внутренней охраны. Никого не пропускали. На воротах кладбища висела большая надпись: «Санитарный день». Мимо кладбища проходила линия троллейбуса, причём остановка была как раз напротив ворот. Но теперь троллейбусы проходили мимо ворот без остановки, высаживая пассажиров за железнодорожной насыпью у Лужников. Часов в одиннадцать к оцеплению стали подходить иностранные корреспонденты, которых пропускали по удостоверениям. Около половины двенадцатого в оцеплении раздались команды, и милиция быстро освободила от людей проезжую часть улицы. Показалось несколько мотоциклистов, но не со стороны Погодинской или Пироговской улиц, а снизу, со стороны набережной. Московские набережные всегда малолюдны, и маршрут траурного кортежа был определён так, чтобы не привлекать внимания. За мотоциклистами довольно быстро двигался грузовик с венками, а за ним на такой же скорости автокатафалк. Следом одна за другой шли 25 — 30 легковых машин разных марок. Ничто в этом быстром движении не походило на траурную процессию.