На внука в гвардейской форме старик просто не мог насмотреться. Да и действительно Яков Александрович выглядел молодцом в черном мундире с красной грудью и в кепи с синим околышем. Без конца расспрашивал дед про порядки на службе, про снаряжение, казармы, музыку, сигналы, пищу, лагеря. Зорко приглядывался ко всему, что видел, приходя в полк. Очень забавно было Якову Александровичу видеть, как старый вояка хоть и радуется, что внуку все-таки легче служить, чем ему когда-то, но только свое время считает «настоящей службой». А теперешнее, мол, пустяки. И еще замечал в эти дни Вербов, как под влиянием окружающей полковой жизни нахлынули на деда воспоминания о далекой солдатской молодости, которую накрепко заслонила новая его ремесленная, полукрестьянская старость. То начнет, как в Яшином детстве, вспоминать Париж или случаи на аракчеевских смотрах, то губами изобразит рокочущий барабанный сигнал. Даже как будто распрямился немного и усы кверху подкрутил.

А однажды, гуляя, забрели они на берег Невки за полковыми огородами. Тут, прилегши под ивой, Яков Александрович не заметил, как задремал. И вдруг услышал, как верный дедовский голос тихонько выводит старую песню, которой давно, с детства не слыхивал:

А дальше еще красивее и живее шло, как «встрепенулися солдатушки», как, «словно вихрь-орел, взор окинули» и воскликнули «в один голос, как в злату трубу, клятву кровную, задушевную», не видать родных и домов своих, пока не побьют, не прогонят врага.

так, чтобы

Яков Александрович слушал не двигаясь, боясь спугнуть певца. Уж очень удивительно было думать, что так же пел этот самый человек пятьдесят лет назад, в дни пожара Москвы, под Лейпцигом и Парижем.

Охотно рассказывал дед про Настасью Яковлевну, про ее ребят, которые очень ему приглянулись, про все, что видел в Нарве. Между прочим, обмолвился, что Семен Никитич хоть не часто, но «зашибает». Говорил и про Высокое, куда с явным удовольствием возвращался после своего путешествия. Только на один вопрос инвалид отвечал уклончиво — о Кирюшке. Дважды спросил о нем Вербов и оба раза услышал:

— Хорошо живет, чего ему делается?.. Переехал в Глушицы к тестю. Дом новый ставит…

Больше ничего не добился Яков Александрович. Подивился, но объяснил себе тем, что не может старик все-таки простить Кирюшке, как это он дома живет, семьей, хозяйством обзавелся, а вот внук-то Яша за него солдатскую лямку тянет.

На четвертом году солдатчины произведенный в ефрейторы, Вербов начал, вместо любившего подгулять отделенного унтера, заниматься строем с молодыми солдатами. Сознание, что избавляет их от зуботычин и ругани, доставляло ему удовлетворение. С каждым годом все больше набиралось у него учеников и по грамоте. Обучение это шло настолько успешно, что даже начальство заметило, и на последние полтора года службы Якова Александровича перевели учителем в полковую школу солдатских детей. Здесь занималось до сорока ребят сверхсрочных нижних чинов, музыкантов, унтер-офицеров. С увлечением взялся Вербов за эту первую настоящую педагогическую практику. Тут окончательно убедился, что не ошибся в выборе дороги, — возня с ребятами его поглощала и радовала. К тому же жизнь в отдельной каморке при помещении школы давала возможность побыть одному без фельдфебельского глаза, а главное, читать сколько хочешь и что хочешь. Педагогические журналы, «Война и мир», «История» Соловьева, последние книги «Современника», ныне уже окончательно закрытого правительством, и все то новое, что мог достать у старика букиниста на Большом, сменяло друг друга. Немало вставало новых тревожных вопросов, но решение их откладывал до выхода со службы. К тому же школа с ее двумя классами, где приходилось заниматься одновременно, отнимала много сил и времени. К некоторым ребятам успел привязаться, даже жалко было передавать их другому учителю. Но когда начальство за несколько месяцев до конца службы предложило остаться на том же месте вольнонаемным еще на год, с повышенным жалованьем, с платными уроками в офицерских семьях, — Вербов отказался не задумываясь. Очень уж надоела полковая атмосфера — ругань, муштра, казнокрадство. Тянуло на родину, к деду, к Кирюшке, хотелось повидаться с матерью, начать настоящее дело.

Осенью 1870 года вышел наконец из полка в запас и по дороге в Высокое остановился в Новгороде, чтобы поскорее определиться учителем в народную школу, где-нибудь поближе к деду. В губернской земской управе некий холеный господин расспросил Якова Александровича, почему он в солдатской форме, отчего служил столько лет, не пользуясь льготой по образованию, зачем хочет учительствовать именно в сельской школе, и, очевидно не одобрив все рассказанное, кратко заявил, что «в настоящее время земству учителя не нужны».

Возмущенный и несколько растерянный вышел из управы Вербов. Что же делать? Вот тебе и земство! Вот и устроился!

Опять к деду на хлеба? Нет, это не годится. Надо искать какое ни на есть место, а там осмотреться и решить, как дальше поступать. Пошел в мужскую гимназию. Здесь повезло. Инспектором оказался один из бывших преподавателей Гатчинского института. Ласково расспросив, что делал эти годы, порассказав о некоторых общих знакомых, он предложил Якову Александровичу место учителя младших классов, советовал готовиться в университет, обещал помочь советом, книгами. Вербов согласился и поехал повидать деда.

И вот опять сухим осенним днем с солдатским сундучком за плечами он шел в Высокое. Бодро маршируя по дороге, думал о минувших семи годах, и казалось, что прошли они все-таки не совсем зря. Стал умнее, опытнее, сколько людей перевидал, учить сумеет теперь лучше, сам учится серьезнее. И еще, как ни говори, может, и сентиментально и взбалмошно, а все-таки хорошее дело сделал — человека семейного от солдатчины спас, приятеля из беды выручил.

Около деда было Якову Александровичу по-прежнему хорошо и спокойно, как нигде. Сходил за последними осенними грибами, покопался в огороде, перебрал старые книги, обдумывал, как заживет в Новгороде. Уговаривал деда ехать туда с ним, хоть на зиму. Инвалид возражал — как же ему без работы быть? А сам заметно сдал, — вывалились два передние зуба, голос оттого стал глуше, да спина согнулась, голова будто в плечи вросла. Но, как и раньше, бодро строгал он свои поделки и выводил на них цветы и травы.

Наконец, на четвертый день по приезде, Вербов решил сходить повидать Кирюшку. Но когда сказал деду, тот насупился.