— Легше, черти, — сказал кто-то сердито.

— Вишь, как склизко-то, — виновато отозвался толкнувший.

— Очнулся, кажись, слава тебе господи! — произнес третий и продолжал после короткой паузы: — Терпите, ваше благородие, сейчас фершала приведут… Зашиблись-то, должно, крепко, об укладку окованную головкой хватились…

— Да, больно, — отвечал поручик, помимо воли дрожащим голосом и стуча зубами. И вдруг различил ковыляющую походку шедшего рядом только что говорившего человека, услышал мерный стук деревяшки.

«Неужто к нему… К ней в дом меня несут…»— подумал он, и радость на мгновенье заставила почти забыть о боли. — «Может, и мои хозяева погорели уже, тогда проведу у них несколько дней…»— соображал он. — «А вещи?..»

— Послушайте, — с усилием обратился он к Якову. — Там в избе сундучок мой, книги, шинель, нельзя ли вытащить…

— А вы, значит, все о чужом, а свое и забыли? — ласково сказал инвалид и добавил несшим: — Ступайте, ребята, сдайте их благородие хозяйкам моим, а я побегу на ихнюю квартеру…

— Судьба… — прошептал Александр Дмитриевич, кривя лицо и кряхтя от все возраставшей боли в ноге. Она наливалась тяжестью и нестерпимо ныла.

Когда протаскивали его сквозь сени у Подтягина, он мельком увидел в пляшущем свете лучины взволнованные лица Насти и Лизаветы.

Его принесли в чистую горницу. Тут, суетливо топоча и советуясь, выдвинули на середину две лавки, составили, накрыли пуховиком и наконец положили поручика.

Оставшись один, он решил было лечь поудобнее. Но лишь двинулся, как от прикосновения пяткой к твердому краю лавки острая боль заставила застонать, зажмуриться и сжать зубы… А когда он открыл глаза, то увидел, что Настя стоит подле, держа лучину, и с выражением испуга и сострадания смотрит ему в лицо.

«А ведь у меня лоб-то разбит, — подумал он. — И весь я в крови и грязи…»

— Очень больно вам? — спросила Настя, и поручик увидел, как дрогнули ее губы и глаза блеснули навернувшимися слезами.

— Нет… ничего… — отвечал он, силясь придать голосу твердость. И вдруг почти неожиданно для себя добавил: — Дайте руку!..

Она тотчас, но слегка прикоснулась к его пальцам своими. Другой рукой он прикрыл ее кисть и приблизил к груди.

Настя неловко повернула нагоревшую лучину, и та погасла. Только красный глазок колебался в темноте.

— Пустите, — сказала девушка шепотом и потянула чуть-чуть руку. Он дал выскользнуть дрогнувшим пальцам, она шагнула от лавки. И почти тотчас вошла Лизавета со свечой и глиняной чашкой.

— Очень мается? — спросила она вполголоса Настю, но тут же заметила, что Александр Дмитриевич, сжав на груди опустевшие ладони, смотрит на них, и проговорила: — А вот мы маленько до фершала лобик-то вам обмоем… Настя, держи свечу ровней, не капни…

Приятно было осторожное прикосновение к коже тряпочки, смоченной в воде с чем-то пахучим, но еще лучше стало, когда Лизавета подкладывала ему подушку, а Настя одной рукой поддерживала затылок… Если бы не так больно было ноге!..

Вскоре пришел фельдшер. От него несло дымом и водкой, но действовал он быстро и ловко. Распорол штанину, сапог, срезал чулок, осмотрел ногу и заявил, что переломлена одна из костей, а кроме того, сильно обожжена кожа. Спросил у Лизаветы конопляного масла, тряпок и послал пришедшего с ним паренька куда-то за лубком. А пока занялся головой. Обстриг ножницами волосы около небольшой, просеченной вверху лба раны, еще обмыл, присыпал каким-то порошком и завязал тонким полотенцем. А через двадцать минут уложил неподвижно и ногу, прибинтовав ее накрепко к принесенному лубку. Выпил поднесенный хозяйкой стаканчик, крякнул, пожелал счастливого поправления и ушел.

Во всех лечебных процедурах помогала Лизавета. Насти не было видно и слышно. Но Александр Дмитриевич, зная с совершенной несомненностью, что она где-то близко и прислушивается, сжимал челюсти до боли в скулах, чтобы не застонать. Пот лил по лицу его градом.

Лизавета убрала все после перевязок, засветила в углу лампадку синего стекла и вышла.

Горница, где лежал поручик, была та самая, где три месяца назад праздновали производство Якова. И он, несмотря на боль, вспомнил теперь об этом.

«Какие странные штуки бывают… Думал ли я тогда, что здесь буду лежать?.. А какие у нее пальцы, от них сразу сделалось легче… Вот бы сейчас опять… О, нога проклятая!.. Добрая, милая девушка…»

Брякнула за окном калитка, простучала, приближаясь, деревяшка, осторожно приоткрылась дверь, и хозяин вошел в комнату. Стараясь меньше шуметь, приблизился он к поручику и вгляделся, не спит ли. Пахнуло гарью, от одежды, должно быть.

— Ну вот, ваше благородие, — сказал Яков. — Сундучок ваш вытащен и к надежным людям поставлен. Также и другое кой-какое имущество, хоть и не все. Поздно сказать изволили, а мне самому невдомек… Изба-то, как я добежал, уже занявши была… Так что завтрея я вещи ваши и доставлю куда прикажете. Может, к кому из господ офицеров, куда перебраться пожелаете, где удобства больше. Я-то ведь, простите, вас к себе прямо несть решился потому только, как двор мой самый крайний, от огня далее других…

Как только он замолк, Александр Дмитриевич поспешно ответил:

— Нет уж, пожалуйста, коли я вам не так мешаю, то никуда меня не носите, хоть первые-то дни… — И добавил, запнувшись от сознания, что хитрит: — Боюсь, чтобы ногу больше не растревожили, как понесут… Фельдшер говорил — нужна неподвижность полная.

— Как захотите, так и делать станем, — отозвался Яков Федорович. — А покудова извольте уснуть постараться, а я еще на пожар сбегану… Хоть магазея-то моя и каменного строения и в стороне, а все погляжу за ей до конца, так спокойнее будет.

— Ну, а как там? — через силу спросил поручик.

— Стихает, — отозвался успокоительно Яков. — И хватит уж, ваше благородие, — домов двадцати пяти недочет… Шутка ли зимой-то?..

И он вышел.

Близко где-то звонко кричал сверчок, за перегородкой тихо-тихо переговаривались Лизавета с Настей, издалека с пожара иногда доносились неясные голоса, а Александр Дмитриевич лежал, покряхтывая от боли, смотрел на вздрагивающий за синим стеклом огонек лампадки, на окно, за которым постепенно пропадал розовый отблеск, и думал о том, что произошло в последние часы, и о том, что же будет дальше.

Несмотря на сильную, ни на миг не прекращающуюся боль, он непрерывно прислушивался к тому, что делалось в доме, слышал два раза, как кто-то, легко ступая босыми ногами, подходил к двери его горенки и останавливался, видимо прислушиваясь.

«Настя?» — думал он. И хотелось громче застонать, заставить ее войти.

Но он удерживался, шаги удалялись. Тогда он говорил себе: «Нет, верно, это та, старая…»

И начинал думать, что завтра, несомненно, ее увидит, что ведь она устраивала ту постель, на которой он лежит, что, может статься, на этой самой подушке покоилась всего часа два назад ее голова… Вспоминал ласковый, сочувственный взгляд, блеск влажных зубов за приоткрывшимися губами…

Потом незаметно задремал, часто вздрагивая от боли.

Навещать больного приходили инженер-капитан, пахотные офицеры и оба кондуктора. Все лестно отзывались о его смелости, и все, хоть и по-разному, порицали чрезмерную горячность. Раз в три дня появлялся фельдшер и делал перевязку ожогов, каждый раз слегка тревожа перелом. Так что после его ухода Александр Дмитриевич усиленно ерзал головой по подушке и утешал себя тем, что теперь предстоят три дня покоя и что с каждым разом будет все легче.

Самыми частыми посетителями поручика были Лизавета и Яков. Она заходила раз десять на дню, приносила еду, питье, оправляла постель — словом, заботливо ухаживала. А он появлялся обычно в сумерках, начиная с вопросов: покойно ли нонче спалось, не надо ли помочь повернуться и т. п.; дождавшись приглашения, присаживался на стул у печки и опять же после просьбы рассказывал что-нибудь из «бывалошного», то есть войн, походов, пребывания за границей. Александру Дмитриевичу очень нравились толковые, часто забавные и занимательные повествования добродушного и неглупого инвалида. Главное же, ведь он был отцом Насти!